его вниманием завладел седовласый мужчина, который преспокойно ел. Это был Самюэль Лашиз, критик из «Юманите». «Я как раз проходил мимо», – сказал он.
– Возьми икры, Самми, да нет, не так, большой ложкой… – Критик сделал, как ему велели, будто ребенок, который учится пользоваться ложкой. – И налей «Дом Периньон»… правильно… теперь сигару, Самми, возьми сигару. – Мазар напирал на «возьми». – Да нет, не «Монте-Кристо», такое не курят ценители, возьми «Давидофф»… да нет, не маленькую, а большую…
Мазару было совершенно наплевать на кинокритику в «Юманите», все, что там писалось, ничего не значило, ему было просто забавно смотреть, как нищий журналист, который защищал в своих писаниях социально значимое кино и ополчался на тех, кто делает «элитарные», «паразитические» фильмы, переживал мгновения «господской жизни», как говорил один из мазаровских подручных.
– А вы всегда молчите? – спросила девица от мадам Клод, уставившись на Шарля. – Наблюдаете? И все?
– А? М-да… вообще-то не всегда!
Услышав свой собственный голос, он решительно нашел его скрипучим, как голос засохшей глиняной фигурки. Ну, у точильщика тоже… Наверное, такой… Он ненавидел солнце, не снимал соломенную шляпу, не расстегивал длинных рукавов рубашки и белой куртки – настоящий англичанин начала века, анемичный и эксцентричный. Именно в эти годы некий персонаж, умевший поддерживать разговор, спросил у молодой неаполитанки: «Скажи-ка мне, Паола, что это за экземпляр ты нам привела – то ли овощ, то ли минерал, то ли человек?» Впрочем, этот экземпляр стоял тогда во главе редакции гуманитарной литературы в крупном издательстве. Тогда это замечание прозвучало для него болезненно. Теперь человеческая составляющая в нем возобладала, но он испытывал ностальгическую слабость к тому юноше, которым тогда был. «Однако нельзя существовать в настоящем и прошлом одновременно».
Теперь путь был свободен, и Мазара понесло. Это был сплошной монолог, он всем говорил гадости, не давая никому, у кого еще оставалось желание насладиться покоем и солнцем, и рта раскрыть. Кружила надо лбом прядь волос, крутились волчком слова, тело совершало обороты вокруг своей оси.
– Ну… Ну?
Ответ ему был не нужен… Он подгонял себя сам. Ему все время надо было что-то новое, он ловил будущее на лету: «Ну… Ну?»
Шарлю было все равно, о чем шел разговор, он слышал только звучание голосов, которое, как стуком метронома, сопровождалось гулом разрезаемых корпусом яхты вод…
– Господи, да что я тут делаю – солнце ненавижу, денег на девиц маловато, да и не люблю я шлюх… как и море, впрочем…
– Что же ты тогда любишь?
– Да, я не люблю ни солнце, ни море, ни шлюх, ни массы других вещей, вот так…
Зачем он действительно тут тусовался под палящим солнцем, когда любил тень? Что он тут забыл? Точно так же он уже сидел в той Палермской крепости или позже будет сидеть в Сассари, в полном безделье, как будто специально выискивал для себя ситуации, которые были ему противопоказаны.
«Что я тут забыл?» – спрашивал себя Шарль. Он долго и усердно исследовал этот вопрос. По крайней мере какое-то время. Довольно долго.
«Ну так вот, – вынес он себе приговор, – я, полунищий еврейский протестантский выкрест, который ненавидит море и солнце, сижу тут, потому что я не только бледный еврейский протестантский выкрест, но и сноб».
«Богатые не такие люди, как мы», – говорил Скотт Фицджеральд Хемингуэю. «У них просто больше денег, вот и все», – отвечал Хэм.
Шарль тогда пребывал в легкой ностальгии. Хэм презирал богатых, в нем было что-то от крестьянина, от земли: он придумал быструю, напряженную, сухую и вместе с тем музыкальную прозу города со сломанными ритмами, но, по сути дела, писал он по-крестьянски: в кастинге произошел сбой, атрибуция оказалась ошибочной, как когда голос не соответствует телу, синхронизации не происходит. Или когда музыка, которая исторгается из какого-нибудь тела, не может с ним совместиться, они не соединяются. Хэм ненавидел Нью-Йорк, ему больше нравились засушливые земли Эстремадуры, африканские горы, быки, львы, рыбы. Он был настоящим пуританином, как Шарль, но, если можно так сказать, Шарлю повезло, что он родился евреем, «умным евреем, не способным зарабатывать деньги», как говорил про него Мазар, и в голосе его звучало легкое презрение. Мазар был прав, но деньги все же притягивали к себе Шарля, не сами деньги, горы денег, а то, как они переходят из рук в руки, как они циркулируют, становясь товаром, как входят в подсознание, создают «ложные ценности», фонтаны брызг, россыпи искр…
«Именно поэтому я здесь в свите этой азиатки и копчусь на солнце как идиот, щурюсь под слепящими лучами и таращусь на богачей, кое-кто из которых красив и знаменит, но для них меня не существует… И потом мне нравятся мифы и расхожие истины, даже несколько потасканные, да все именно так, самая старая мечта первых диких людей, самая глупая, самая банальная – обладать золотом и женщинами…» Он прищурился и посмотрел на воду: по поверхности плясали солнечные зайчики. Деньги, в этом-то он был уверен, предоставляли хотя бы одно: можно было легче относиться к жизни, перестать быть собой, в частности, членом большой семьи Людей. Если подойти к предмету со знанием дела, деньги могли быть для этого полезны – они обеспечивали легкость.
– Это случилось у Лассера, года три-четыре назад… – Из задумчивости его вывел саркастичный и вечно хриплый голос Мазара. – Я был с Джин Сёберг и пригласил Мальро, Джин его совершенно очаровала. История старая как мир: писатель и актриса, слово и то, за чем оно постоянно стремится и никогда не догонит – присутствие здесь и сейчас, очевидность, которой обладает тело, а в особенности некоторые тела. Она тогда была знаменита после «Орлеанской девственницы». – A HIT A MUST A MYTH: буквы из белого парашютного шелка снова появились в небесах. – И тогда Мальро, этот чертов соблазнитель, который к тому времени уже изрядно нагрузился, как обычно, – сначала виски, потом бутылка шикарного вина… Мальро несло, все больше и больше, но контроля над собой не терял. История следовала за историей: его кот прыгнул как-то на стол и улегся на большой лист бумага, на котором Мальро писал свои «Голоса тишины». Мальро не хотел беспокоить кота – Пророк Магомет предпочел отрезать полу своего шелкового халата, но не будить спящую на нем кошку – и стал выписывать строчками такие загогулины, что получилась странная картина, в которой посреди всей этой каллиграфии зияло пустое место в форме лежащего кота… «Представляете, – говорил он, – может быть, через много лет кто-нибудь натолкнется случайно на эту страницу, которая куда-то запропастилась, и задастся вопросом, почему этот прекрасный кошачий фантом обрамлен гирляндами слов, которые повествуют о тишине». А потом, когда пробило одиннадцать или полдвенадцатого, он попросил, чтобы ему принесли телефон, его ему установили рядом со столом, у Мальро «появилась идея, совершенно убойная идея». Когда он говорил это, взгляд у него зажегся, и в нем запрыгали хитрые искорки! «Алло!.. Дайте мне генерала… это Мальро… Что?… Ах да…» Тут он произносит совершенно невообразимый пароль. Молчание, и потом – Мальро был очень возбужден – звучит: «Алло! Мой генерал, извините за столь поздний звонок… но я обедаю с «Жанной д'Арк»! Да нет, нет, в здравом уме… Просто я нахожусь рядом с «Жанной д'Арк»… Она улыбается и совершенно потрясающа. Могу сам ее дать, если пожелаете». На другом конце провода кавычки точно не услышали.
Тут Мазар, может, немного перестарался, подумал Шарль, однако все бывает… он хорошо знал этого человека, и если тот иногда «приукрашивал свой рассказ», то основывались все его истории на реальных фактах, и в конце концов жизнь всегда становилась на них похожей…
Шарль просто видел эту компанию: неизменная черная прядь спадает Мазару на глаза, такие же, как сейчас хитрющие, рядом – светловолосая актриса с легендарной прической – а-ля Джин Сёберг: Жанна д'Арк, страдающая неврастенией… Временные жильцы безумного королевства. Троица расположилась прямо под звездами: у Лассера летом раздвигались потолки, и посетители оказывались под открытым небом. Стены белые. Два мерцающих блуждающих огонька, в руках – щипчики для омаров. «А вы заметили, – произносит Мальро, хитро улыбаясь, – что со всеми этими крючками, щипчиками, со всеми этими приспособлениями мы сами начинаем несколько походить на омаров? Вы, конечно, помните эту фразу Ницше, – и тут огоньки в его глазах зажигаются еще ярче, – «Когда с врагом начинаешь бороться его же оружием, становишься на него похожим»?»
Мазар рассказывает, как Дубчек с его министрами – а это как раз случилось за несколько недель до этого ужина – были закатаны русскими солдатами в ковры из президентского дворца и доставлены к
