принимали, и вот произошла эта невозможная история: доведенных до последней грани отчаяния и усталости женщин выгнали к большевикам. Некоторые не выдерживали и искали в своих сумочках яду. По счастью, у других хватило мужества перенести все до конца и удержать ослабевших.
К чести 'товарища, Котовского' надо сказать, что его штаб принял этих несчастных прилично. Особых издевательств не было, они получили даже возможность нанять подводу за 'царские пятисотки' и приехать в Одессу.
Свет не без добрых людей. В этом я убедился... Нас приютили всех... Когда меня раздевали, я пробовал бормотать этим до той поры мне незнакомым людям:
- Вы ведь не знаете, что у меня... Может-быть, 'сыпняк' ...
На что хозяйка ответила:
- Это будет восьмой в моей квартире...
Recurrens был, как recurrens ... Четыре приступа ...
Меня лечил один врач... Он приходил каждый день и очень хорошо знал, кто я.
Это я пишу так, на всякий случай для тех, кто обуян жаждой расстреливать 'комиссаров' ... Смотрите, не расстреляйте в припадке святой мести тех, кто, ежедневно рискуя головой, спасал жизнь вашим близким и друзьям...
Такие случаи бывали и будут. Ибо не все ведают, что творят...
Этот доктор был окном нашей больной комнаты в мире, которого я не могу назвать божьим, ибо он был большевистским.
Перевязывая сыну отмороженные ноги, он начинал говорить о политике. Разговоры эти сводились к обсуждению тех слухов, которыми питалась Одесса. Каждый день она изобретала что-нибудь новое, - без промаха лживое... Но все же все верили и надеялись.
Я обыкновенно в этих случаях светил доктору огарком свечи, который немедленно гасился, как только операция кончалась. Ибо свечи были в то время уже предметом роскоши. Тогда разговор продолжался в сумерках масляной коптилки, - инструмент, бывший в эту зиму во всеобщем употреблении в Одессе.
Recurrens длился приблизительно март месяц. Я имел время подумать. Я думал и во время приступов, и в перерывы, и во время выздоровления.
И странно... Жизнь окрашивалась то в терпимые, то в мутные, то в безысходно мрачные тона.
Все от точки зрения.
Когда я смотрел назад, в недавнее прошлое, теперешняя наша жизнь казалась чуть ли не раем... Давно ли мы замерзали на снегу ночью, скрываясь, как волки, в зарослях и лесах... А теперь мы имеем кров и пищу... нас лечили, о нас заботились, сколько возможно...
Когда же я сравнивал с далеким прошлым, давно прошедшим, на душе становилось серо до мути.
Следующие строки я пишу только потому, что ведь так, как мы, жили все в этом большом городе... А в других больших городах жили неизмеримо хуже.
Маленькая комната, где нас трое или четверо. Не топлено ... Никто не топил этой зимой в Одессе. А измученный после болезни организм просит тепла. Тепло иногда и приходит утром с солнцем. Проснешься рано и долго ждешь этого красноватого, первого луча., который, загоревшись красным пятном, желтея и теплея, двигается по стене. По его движению мы научились узнавать и время.
Часов ведь нет...
Когда немножко нагреет комнату, начинается комично мерзкое занятие. Ужасно трудно от них избавиться. Для этого надо постоянно менять белье. Если перемен нет, мыть надо. И моется, но ведь в холодной воде. Для горячей надо дров. А другие вещи, например, которыми укрываешься, разные фрагменты бывших пальто, их надо бы продезинфицировать. Но это не так просто. Конечно, в конце концов, справляются, но путем упорной борьбы. Борьба ведется: или просто охотой, или стиркой, или утюгом ... Сильно горячим утюгом выгладить вещи по швам очень хорошо... Рекомендую всем впавшим в социализм...
Затем следует приготовление какого-то суррогата чая или кофе на керосинке... Ого, какая это возня!.. Фитили не горят, вечно что-то портится ... Скучно и грязно... И никаких способностей.
Мы ведь были артисты, поэты и писатели и
.. рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв ...
А тут...
Надо стоять в очереди за керосином несколько часов, потом бежать куда-то за хлебом, потом... Потом уборка комнаты, мытье посуды, стирка, починка, тысячи этих изводящих мелких дел. Потом надо взять обед. Опять бежать куда-то в очередь. С обедом мы устроились поразительно дешево. 18 рублей обед... Но это потому, что... словом, через кого-то мы стали семьей какого-то 'спеца'. Обед состоял из какого-то варева вроде супа или борща, без мяса, конечно.
Кроме того, каша. Каша перемежалась: гречаная, пшенная и 'шрапнель'. Шрапнель многие саботировали. Другие, более смиренные, съедали. Мы брали два обеда на троих.
Общее правило после тифов: зверский голод. Надо жиров. Их и покупают. За деньги все можно достать пока. Но ведь денег хватит еще на некоторое время, а дальше что?..
Что дальше?..
Гонишь эту мысль, пока светло.
Почитаешь у окна в кресле. Окно низкое и выходит на улицу. Видишь людей, иногда они любопытно засматривают в окошко. Тогда непременно кто-нибудь обеспокоится, не выследили ли уже!..
Я читал, что попал'. Но больше всего мне нравился одна польский роман. Действующие лица исключительно графы и князья. Описывается великосветская охота, балы и все это remue-menage большого света. Княжна Гальшка Збаражская правит четверкой великолепных лошадей, окруженная свитой не ниже барона. Ее брат никак не может жениться на девушке колоссального состояния, потому что она не записана в какую-то родословную книжку.
Мне доставляло искреннее удовольствие сопоставление этого мира с тем, что шмыгало у меня за окном... Для любителей контрастов это было весьма недурно...
Сыну Ляле, который лежит с отмороженными ногами и голодает между приступами 'возвратного' тифа, тоже нравиться польский роман. Но иногда он швыряет книжку и с неподражаемым выражением апострофирует:
- Буржуи проклятые...
Когда же дело осложняется какой-нибудь психологической драмой, он презрительно прибавляет:
- О 'нравственного жиру' бесятся ...
И действительно...
Немножко смешными кажутся эти 'душевные страдания', когда все 'живы и здоровы' и находятся в полной безопасности.
Мы знаем только две 'психологические' муки; когда близким людям грозит тяжкая болезнь или смертельная опасность...
Но они возвращаются, эти мысли о том, что будет дальше, когда стемнеет. Когда стемнеет, в комнате почти мрак. Электричества нет, керосин слишком дорог, горит коптилка на масле. Она дает столько света, сколько лампадка, но последняя - утешение сердцу, а эта наводит мрак на душу.
Что впереди? Какой выход из этого положении? Ну, хорошо, - теперь я болен. Стесселевские деньги
