Останавливала взгляд на мне – изучающий, пристальный. И вместе с тем невидящий, как будто меня нет за столиком.
Странное лицо! Чем дольше я всматривался, тем больше меня интриговали плоские скулы. Большие и распахнутые глаза. Что именно заключалось в ее безбровом взгляде? В узких губах? Мне нравилась широкая переносица, улитки ушных раковин. Казалось, ее внешность составлена из фрагментов; как будто части лица взяли из разных касс.
И можно разглядывать каждую в отдельности – гадая, какому лицу она принадлежала раньше.
Ровно в два ночи к собору подвалила компания, но это были подвыпившие люди из кафе напротив. Роняя шапки и варежки, долго прощались, заполонив улицу. Чуть позже в переулке появился мужик в кроличьей шапке. Не оглядываясь, он по-хозяйски толкнул церковную калитку. Через минуту туда же прошмыгнул другой, потом еще.
И я просто повторил то, что видел.
В нос ударило чесноком и сырой известью. Когда глаза привыкли, различил предбанник, разделенный стеклянными перегородками. Уронив голову на тетрадь, под лампой спал сторож. За спиной на топчане лежал другой, укрытый свежим выпуском газеты “Сегодня”.
Я открыл еще одну дверь – судя по звуку, над головой своды.
– Николай Аполлонович! – раздался из темноты негромкий женский голос.
– Вы, что ли?
– Кулёма!
Она тихо засмеялась.
– Ладно, давайте за мной!
Подсвечивая мобильником, женщина скользнула вдоль стены. Я что-то промычал, стал рыться в карманах.
Стены второго яруса уходили под купол, на котором виднелись остатки росписей. Вдоль стен стояли гигантские полки или стеллажи. На них стопками лежали не то фолианты, не то огромные папки. А может быть, картины в рамах.
Спрятавшись между шкафами, услышал голоса. Они доносились из левой башни. Среди перекрытий и балок мерцал огонь лампы или свечки.
На шкафу белела табличка, я вытянул ящик.
“Хозяйственная Академия – Хокусай” – высветила зажигалка.
Внутри лежали обычные библиотечные карточки.
– Друзья! – Это говорил главный из них, Председатель.
Голос, звонкий и пришепетывающий, показался мне знакомым.
– Сегодня у нас особенный день! – Он торжественно поднял свечку. -
Событие!
Я осторожно раздвинул книги, но Председатель уже поставил свечку.
Разглядеть лицо не удалось.
“Минеи Четьи Чудовские!”
И он победно обвел взглядом собравшихся.
– “Годуновские”! – ахнула та самая дамочка.
– Или “Годуновские”, как вы, Анна Аркадьевна, справедливо заметили.
Гости зашевелились, зачмокали. Один, в крупных очках на цепочке, стал потирать руки. “Как вам это, а, Степан Тимофеич?” Другой похлопал себя по ляжкам. “Невероятно! Лакомство!”
Дамочка высморкалась, остальные склонились над желтыми листами.
– Спешу заметить, экземпляр попал к нам далеко не полностью. -
Председатель предупредительно отодвинул книгу. – Мы обрели только одну из двенадцати книг, Минею за первую половину ноября с житиями соответственно…
Он осторожно подцепил лист ногтем.
– “Святых бессребреников и чудотворцев Космы и Дамиана…”
– “Благоверного царя Юстиниана и жены его Феодоры…”
– “Святого Прокла, патриарха Константинопольского и…”
Страница с хрустом перевернулась.
– “…святого архистратига Михаила и прочих сил бесплотных”.
– Но и это, как вы понимаете…
Он облизал пересохший рот.
– Комплименты отцу Феогносту, друзья мои! Комплименты!
То, что я принял за пальто, оказалось рясой – на досках сидел батюшка, и я узнал в нем священника нашей церкви.
– …благодаря которому встреча с книгой оказалась возможной.
Тот склонил голову набок, вздохнул.
– Прошу вас, отец Феогност, – предисловие!
– Огласите, огласите!
Батюшка неторопливо вытащил бумагу, перекрестился.
– “А сих книг Миней тринадцать, занеже ноябрь месяц росплетен на двое. – Под сводами зазвучал его опереточный баритон. – А в них писаны: праздничные слова, и пророческия проповеди, и апостольские мучения и похвалы, и всех святых жития, и мучения святых мучеников и святых мучениц, и жития и подвиги преподобных и богоносных отец, и святых преподобных жен страдания и подвизи, и с новыми чюдотворцы”.
Я заметил, что во время чтения Председатель смежил веки и беззвучно шевелит губами. Остальные участники раскачивались в такт речи.
– “В них же и патерик Киевские печеры, да иных книг: книга Григорей
Богослов весь толковой в десть, да книга Златоструй в десть, да книга Лествица толковая в десть, да книга патерик Синайский в десть, и в нем книга Василия Великаго о черноризческом житии, да в нем же
Хожение Данила мниха о святом граде Иерусалиме, да в нем же книга
Григория Амиритскаго Прение с Германом Жидовиным, да в нем же книга
Яков Жидовин, да в нем же книга Григорий, папа римский, Беседовник, переплетены вместе, да еще…”
Неожиданно Председатель открыл глаза и, схватив за край, разодрал лист надвое. Торопливо, проталкивая бумагу пальцами, стал засовывать клочья в рот.
Остальные, толкая друг друга, набросились на книгу. За считанные секунды она превратилась в пухлый ком бумаги, а потом стала исчезать, как шагреневая кожа. В наступившей тишине своды наполнились мучительным чавканьем.
– В чистоте вкушай, богомерзкая! В чистоте!
Я увидел в руках батюшки кожаный ремень или плетку. Раздался щелчок,
Анна Аркадьевна коротко вскрикнула. Упал флакон с кетчупом и покатился в мою сторону. Анна Аркадьевна низко опустила голову. Я заметил, что под густыми ресницами у нее слезы.
Когда мне снова удалось выглянуть, остались только доски. Сдирая истлевшую кожу, батюшка всасывал ее, как спагетти. Остальные члены общества, привалившись к стеллажам или просто лежа, находились в состоянии прострации. Кто-то спал, кто-то мычал. Мужик в роговых очках сосредоточенно шарил языком во рту, выуживая остатки трапезы.
На лице Председателя выступил пот, появились морщины. За несколько минут он постарел, обрюзг.
На лице Председателя выступил пот, появились морщины. За несколько минут он постарел, обрюзг. И превратился в другого человека.
