– Нравится, нет – все это ложь, мужская выдумка. Игры разума. Стоило мне сделать секс анонимным, как миф о мужских предпочтениях испарился.
Он повернулся, строго посмотрел в глаза.
– Сколько времени ты провел у экрана, чтобы выбрать девушку? Сколько сомнений преодолел, сколько переживаний?
Я вспомнил коньяк и понял, что он прав.
– Предпочтения существуют до тех пор, пока у женщины есть индивидуальность. Убираем лицо – аннулируем предпочтения. Превращаем мужчину в первобытного человека, который жаждет трахать не идею плоти, но саму плоть. А мясо у всех одинаковое. Узкие или толстые, плоские или пухлые, кривые или стройные – нет лица, нет разницы.
Он сунул мне пачку презервативов.
– Только анонимный секс способен возбудить увядающую потенцию человечества. Будущее сексуальной индустрии принадлежит нам, уж поверь мне. Хотя это будет недешевое удовольствие.
– Дай себе волю!
– Забудь про себя, про свое лицо.
– Стань таким же куском мяса.
– И попробуй как можно больше.
Я шел по переулку, и крупный снег заносил следы.
Бесшумно проплыл последний трамвай.
Из-за угла выбежали собаки, деловито дернули вдоль фасада.
Все, что случилось в квартире – Сверчок, трава, девушки, – казалось нереальным. Только нестерпимо хотелось пить, а снег пах вагиной. В остальном – полная галлюцинация.
“Кто бы мог подумать!”
Дом заваливался в небо, как гигантский дирижабль. Как я сразу не узнал это место? Тогда, с женой, мы просто вышли из другой улицы.
Город спал – внутри меня все бурлило. Дом с его содержимым переселился в мое сознание. Все здесь, никуда не спрячешься.
“Вот почему среди /его/ девушек не было системы…”
Никаких предпочтений у меня не осталось тоже. Симпатии, пристрастия – все действительно выходило иллюзорным. Даже спасительный образ жены, который я вызывал в памяти, распался. Лицо, голос стали жить отдельно от тела.
Сколько я шел по пустым переулкам? разговаривая сам с собой? с призраками, что поселились в моем сознании? У дома с мусульманскими карнизами за мной пристроилась черная собака. Она бежала, скалясь на снежный ветер, и вскоре вокруг меня образовалась целая свора.
Какие-то пустыри, обнесенные решетками, попадались на пути. Бетонные заборы, утыканные осколками. Сторожевые вышки. Как будто это
Иерусалим или Стамбул, но не Москва. Не город, где я прожил столько времени.
Размотав шарф, снял галстук (откуда у меня галстук?). Сел на снег, нацепил галстук на собаку. Та ухватила тряпку, протиснулась сквозь решетку. На пустыре завертелся дикий собачий танец, через секунду от галстука остались клочья. Только придушенный пес хрипел на снегу и кашлял.
В одном из переулков резко запахло конфетами, шоколадом. И голоса в голове сразу стихли. Так в детстве пахли коробки из-под трюфелей!
“Выбрасывать их почему-то нельзя было”.
Коробки с конфетами грузили из подвала в кузов. Здесь, в ордынских переулках, фабрика выглядела так, как будто внутрь квартала встроили целый город. И он вышел больше внешнего.
Во дворе стояли корпуса – черные, с выбитыми стеклами. Опоясанные по стенам пожарными лестницами, с которых свисали коконы сосулек.
В полуподвале свет, видны шкафчики, как в бассейнах. Выложенные советским кафелем стены.
Это были завернутые в простыни женщины, распаренные и розовые. Стоя босиком на деревянных настилах, они сушили волосы.
…Парилка оглушила плеском воды, женскими голосами. В хлопьях пара силуэты женских тел напоминали гроздья белого винограда. Только темнели лобки, подмышки. Остальное сливалось в одно облачное месиво.
Я оказался в железном тазике с водой. Женщина, коротконогая и пухлая, намылила мочало. Сильные руки стали натирать плечи, шею.
Надо мной склонилось лицо, обрамленное мокрыми прядями. Глаза, влажные и черные.
Женщина хмурилась, улыбалась. Что-то шептала про себя.
А я проваливался в сон – и просыпался.
Я очнулся на следующее утро, а может быть, прошел месяц.
Это было весеннее солнце – впервые за долгое время. В церкви звонили с надрывом и вдруг переходили на малиновый с трелями. Земля оттаивала, парила. Еще хрустела наледь, но снег выглядел серым и рыхлым.
Трамвай тронулся, качнулась вывеска “Золото”. Потянулись сырые особняки. В окнах задрожало ослепительное, супрематическое небо.
Казалось, сегодня в колокола звонят только для меня. Потому что стоило одному затихнуть, как его тут же подхватывали на соседней звоннице.
Мост уходил наверх, и мы, как во сне медленно, выкатились на него.
Чем выше забирался трамвай, тем шире становился вид на город.
Настолько, что я стал задыхаться от пространства, которое вокруг открылось.
За перилами лежала река. Она скользила, обтекая песчаные отмели и острова, прибрежные камни. Дальше, в протоках и заводях, шумели плавни. В полях за поймой виднелись красные фабричные корпуса. То и дело трубы выстреливали облачками дыма, и они беззвучно плыли по небу в сторону горизонта.
На правом берегу я увидел желтый дворец с башенками. Тянулись крыши торговых рядов, купола – Николы Мокрого, Рыбного, Ветошного.
У красных стен открывался пандус – вокзал, крытый ажурным куполом.
С вокзала то и дело отходили, пыхтя и кряхтя, составы и двигались через реку на фоне Храма.
По набережной сновали, как муравьи, горожане. Все они были празднично одеты и казались счастливыми. Люди шли к крепостной стене, где устроилась ледяная горка. Катались – с криками, хохотом.
“Держите его! Скорее!”
“Ха-ха-ха!” – “О-хо-хо!”
“Все равно мы поймаем тебя, человек-паук!”
“Не так-то легко это будет сделать, ребята!”
/
В трамвае устроилась парочка, судя по виду – студенты. Парнишка с компьютером, показывает кино девушке. Персонажи фильма гундосят дурными голосами.
Что на меня нашло в тот момент? Не знаю. Всю злость, ярость – на город, на самого себя, на все, что со мной случилось, – выплеснул на них.
/
“Кто ты такой, скажи нам?”
