Сначала следовало избавиться от ключей.
Неплохо также выяснить, что произошло вчера ночью. “Может быть, никакого пистолета не было?” Перед завтраком махнул рюмку водки, запил минеральной с лимоном. С нежным выхлопом открыл бутылку “Круга”.
После шампанского тошнота и головная боль исчезли. Проглотив пару ломтей омлета, стал собираться. Вывернул наизнанку дубленку, вроде тулупа. Рыжая ушанка из лисицы; валенки, вышитые бисером.
“Приключения итальянцев в России”.
В воздухе кружился снег, мелкий и блестящий на солнце. У церковной ограды, как обычно, топтались нищие. Их оказалось больше обычного, человек десять. Я сел рядом, привалился к ограде. Набрал в легкие кислорода и шумно выдохнул – так, что в глазах потемнело. Но никто из нищих не обратил на меня внимания. Только одна тетка, с розовой пленкой на глазу, бросила картонку. “Сунь, отморозишь”. И снова уткнулась в каракулевый воротник.
Прошло минут десять. Неожиданно все засуетились, заерзали.
Приготовили плошки и баночки. Из богатой машины выпростался кудлатый батюшка. Ощипав воздух мелким крестом, широко двинул к церкви.
Следом устремилась стайка невзрачных православных девушек.
За батюшкой вылез дядька с гладким, как яйцо, лицом. “Спасигосподи, спасигосподи”, – тут же зашамкали нищие. Разжав ладонь, я увидел в руке червонец.
Прошло еще минут пять. В переулок въехал экскаватор. Из фургона на снег спрыгнули рабочие в оранжевых робах, перекрыли движение. На минуту предметом общего внимания стал “кадиллак”, который никак не мог развернуться, и девушка за рулем с вздернутым подбородком.
Ковш легко взломал покрытие, дальше стали махать лопатами. Земля в этом месте не замерзла, рабочие ушли в нее по пояс. Я наблюдал за ними еще некоторое время, после чего развернул газету. На второй полосе была напечатана фотография писателя, с которым я познакомился в поезде.
“…что касается Москвы, то на ваш вопрос я отвечу так – мне гулять в городе страшно. Дух Москвы полностью утрачен, исчезла атмосфера, аура, которая сохранялась даже в самые страшные времена. Взамен
Москвы прежней ничего достойного предложено не было. Город стал призраком, каким-то муляжом. Фальшивкой. Где неодушевленное новое уничтожает еще живое старое. Да, Москва исчезает на наших глазах – кварталами, районами. Но почему-то никто не бьет по этому поводу тревогу. Все заняты своими делами! А ведь там, где вчера глаз радовали старые фасады, сегодня зияют дыры. Исчезает пейзаж, который был частью нас, меня. И вот в одночасье сгинул, оставив в душе дырку. Что мне с ней делать? Чем залатать? Силуэтами копий, новых зданий? Но они такие пугающие, такие немосковские. Прежние – и вместе с тем другие. Как будто в городе, в моем/ доме,/ пока я спал, поменяли мебель. Украли старое и втихаря внесли новое, яркое и неживое. Родной перекресток с виду как раньше, но подойдешь ближе – все чужое. Все – подделка архитекторов, ни один из них не составит себе славу великого или хотя бы выдающегося. И показывать внукам что-то по части современной архитектуры мне, например, будет нечего.
…Увы, мы живем в неказистых, неталантливых снах современных архитекторов. Бродим по коридорам, спроектированным руками троечника. И все-таки в этой шизофренической ситуации есть своя выгода. И касается она прежде всего нас, писателей. Ведь что такое писательское ремесло? В чем оно состоит? В том, чтобы создавать призраков! Чтобы строить воображаемые миры и проводить в них большую часть времени. Брать с собой в эти миры все то, что ускользает, уничтожается здесь. И призрачная, исчезающая Москва есть идеальное место жительства для современного писателя. Который тоже всегда раздвоен, живет на два дома…”
– Ну наконец-то! – сказала женщина в шубе.
Я отложил газету, поднял голову.
– Господи, спаси и помилуй, Господи, спаси и помилуй.
Ее подружка, в дутой куртке, неистово перекрестилась на Николая
Угодника. Искоса глянула в мою сторону.
Мне пришлось уставиться на заплеванный снег.
– Лишай третий месяц не сходит, – пожаловалась шуба.
– Надо было редькой с медом и троекратно об исцелении святому Панкратию.
Они отошли в сторону. Брезгливо, сверху вниз, уставились на рабочих.
– Пока в управе на лапу не дали, не пошевелились.
– Через улицу потянут, шаромыжники.
– В конце месяца обещали.
– Эти наобещают.
Ковш снова ударился о землю. Вздыбилась, как льдина, белая плита.
Снова замелькали лопаты. Дутая куртка придвинулась к шубе.
– Говорят, в храме из-под земли голос.
– Въяве, за царскими вратами.
Пауза, лязг экскаватора. Куртка перешла на шепот:
– У меня сосед ночным сторожем – говорит, каждую ночь…
Я сунул червонец той, что с бельмом.
– То плачет, то кричит женским голосом… – Они снова перекрестились.
– Кто?
– Кто-кто – голос! – Шуба стала озираться.
Ближайшая сточная решетка находилась напротив прокуратуры. На тротуаре столпились журналисты с камерами, суета – раскулачивают очередного олигарха.
Усмехнувшись, я прошел мимо, на угол. Сел перед решеткой на корточки. Ключи, качаясь, поблескивали на солнце. “Хорошо, что не обнаружил раньше”. Теперь, когда прошло столько времени, отступать некуда.
Я разжал пальцы – ключи беззвучно исчезли между прутьев. Представил, как она сидит под землей. Среди фекалий, перепачканная кровью месячных. Потерявшая счет времени. Что вообще делает человек в ее ситуации? Читает стихи, разговаривает сам с собой? Сочиняет письма родственникам? Я вспомнил, как она кричала в постели, – и представил, что под землей она издает те же звуки.
И еще понял, что готов на многое, лишь бы оказаться на ее месте.
Может быть, в безысходной ситуации я смогу узнать о себе хоть что-то.
Пистолет лежал на прежнем месте.
Затолкав обратно старые газеты, я вылез из кабины бесхозного “ЗИЛа”.
Стекла выбиты, голая рама – кто его бросил между сараями? Когда?
Лучшего места не придумаешь.
Дома на полу валялись коробки из-под завтрака. Я вспомнил похмельное утро, девушку из ресторана. Как она поднимала квитанцию, раздвинув джинсовые ляжки. Тут же в памяти возникла другая, из машины. Ее полуоткрытые пухлые губы.
Надо сказать, одну из его проституток я уже вызывал. В первое время, когда боялся оставаться в квартире ночью. Она оказалась миловидной, даже интеллигентной. Управилась ловко и ласково, я даже не успел опомниться. “Только не оперу”, – предупредила. Смешно и странно, что она помнила музыку, мебель – а не /человека/.
Остальные девушки в компьютере были обычного, с учетом ретуши, качества. Я листал фотографии
