Ссылка привела на ее “Живой журнал”. Сначала я ничего не понимал, но потом загрузились фотографии. На первой была моя физиономия на театральной вечеринке, после капустника. Рядом вид в ретуши для объявления. Остальные ссылки вели на тексты пьес, на рецензии. Судя по всему, тут находился целый архив по моей части.
– Так это ты?
– Что – я?
– Искала меня?
– Два часа ему рассказываю…
Я пожал плечами, поежился. “Ничего себе”.
– Кто она? – кивнула на жену.
Сказал, что актриса. Играла девочкой в известном фильме. “Все знают”. Но она такого фильма не знала.
– Хотела сказать – тебе?
Взгляд в сторону, смешно жует губами.
“Лицо, на котором написано все”.
– Поужинаем?
Крышка компьютера с треском захлопнулась.
– Не хочешь – не рассказывай.
Я рассказал ей все, что случилось. Ну, или почти все – начиная с острова. Как добирались; как ночью, обкурившись, чуть не разбились.
Про вызов, который пришел очень вовремя. Ну и развязка – труп этот, документы.
– Потом ты, наверное, знаешь.
Суши осталось нетронутым, чай остыл. Мое пиво нагрелось. Обнажив верхние зубы, влажные и белые, она слушала. Ее лицо оставалось неподвижным, пока я рассказывал про остров. Но как только жена исчезла, она ожила. Теперь каждый поворот сюжета отражался на ее лице, как в зеркале. И мне с трудом приходилось сдерживать улыбку.
– Но это же кино, настоящий триллер!
Она судорожно пихала в соус хрен, имбирь.
– Писатель!
– Вы это не выдумали часом? Жену? Цунами?
Я молча лез в карман, раскрывал два паспорта, мой и /его/.
– Кру-у-у-то! – мычала с набитым ртом.
– Ты что, все еще ее любишь?
Я молча взялся за палочки. “Молодежная манера задавать вопросы”.
Она бросила салфетку, вылезла из-за стола. Губы трясутся, на глазах слезы.
Доедал в одиночестве.
“В конце концов, с какой стати?”
Но она не исчезла. Через день “случайно” встретились на улице.
– У вас мой компьютер. – Тон деловой, смотрит в землю.
Снова проводили время вместе.
Я ничего не знал о ней. Где живет? Чем зарабатывает? С того дня дверь стояла открытой, и она приходила когда хотела. Под настроение могла составить компанию выпить, покурить.
– Что это за хохлома? – кивала на стену, где висели расписные тарелки.
– Почему на часах всегда четверть шестого?
И спохватившись:
– А, ну да.
– Ты-то откуда знаешь…
Иногда пыталась готовить, и я деликатно жевал резиновые куски мяса.
Тогда, не говоря ни слова, она выхватывала тарелку, швыряла еду в мусор. Шли ужинать в ресторан.
Я злился на себя – и ничего не мог поделать. Потому что привязывался к ней все больше. Мне льстило, хотя и казалось странным, что ей интересно наше прошлое. Как будто она знала, что в нем осталось что-то важное. То, чего ее поколению недодали. Каким был наш город и люди в нем? каким был /я?/ почему все /так/ изменились? все /так/ стало? Я чувствовал, что эта девушка каким-то образом ощущает во мне опору. Во мне, который двигался по жизни, как по зимнему полю, на каждом шагу проваливаясь в снег.
Или просто мы были похожи? И ее тоже поглощала пустота?
Мы продолжали встречаться. Время от времени, как профессиональный журналист, она подводила разговор к театру. Расспрашивала, что и как там было – перед смертью классика.
– Не знаю! – вяло отмахивался. От театра в памяти остались только байки. Смешные или пошлые истории.
Что стало с театром после смерти классика? Как жил театр? Все прошло мимо. Все пролетело, без следа растворилось во времени. И некого винить, потому что это мы сами – эгоистичные, черствые, самовлюбленные – были во всем виноваты.
Все прошляпили.
– Послушаешь тебя – сплошной цирк, – недовольно откликалась из кабинета.
Да и что я мог рассказать ей? насколько жалким стал в конце жизни классик? как, смертельно больной, лебезил перед зрителем? как забывал имена артистов, пьесу, которую репетировал? как реанимировал старые постановки, пока дирекция разворовывала театр? и что лучшие ученики за это время спились? а он, овдовевший старик, все суетился, все не верил, что жизнь – кончилась?
– Но почему актеры терпели его издевательства?
– Почему не уходили?
Ко мне вернулись кошмары, бессонница. Она снова стала ночевать в кабинете, “на собственном дыхании”. Так назывался ее надувной матрасик.
Смотрела оттуда, как забитая собака.
Иногда, задыхаясь от приступов тошноты, просил ее перебраться ко мне.
– Снять? – глухо спрашивала.
– Что?
Все это время наши отношения оставались невинными.
Разом, в ночь, наступила апрельская теплынь. Завелась и запела под окном безымянная птица. “Быстрей, быстрей, быстрей”, – чирикала.
В один из дней случился разлив, улицу затопило водой из канала, и дворникам пришлось выложить дорогу мостками. Когда вода наконец схлынула, /они /провели субботник. Вымели и засадили травой газоны, выкрасили бордюры и ограждения бодрой салатной краской. Запустили во дворе фонтанчик.
Опасаясь, что озеленители доберутся до грузовика, я решил перепрятать оружие. Но машины между домами не оказалось. Судя по глубоким бороздам, ее загрузили краном совсем недавно – и увезли в неизвестном направлении.
Так из моей “новой жизни” исчез целый эпизод, как будто не существовал вовсе.
В другой раз, просматривая свежий выпуск “Вестника Замоскворечья”, я наткнулся на некролог, в котором сообщалось, что известный писатель и “почетный житель нашего района” был найден мертвым на “объекте исторической реконструкции”.
“Его тело обнаружили на дне котлована, который вырыли под автостоянку. Судя по всему, он просто не знал, что за дверью в стене старого особняка – яма”.
Так закончилась другая “моя история”, с писателем. Который нашел свою дверь, сам стал
