мелодически слаженном с ритмом больших эластичных шагов гувернантки.
Я разведал всю территорию вокруг майората. Несколько раз обошел обширное это место, обнесенное высоким забором. Белые стены виллы с ее террасами и просторными верандами являлись мне во все новых ракурсах. За виллой тянется парк, переходящий затем в бездеревную равнину. Там стоят странные постройки: полуфабрики, полуфольварки. Я заглянул в щель забора и то, что увидел, было, надо полагать, обманом зрения. В разреженной зноем весенней погоде видятся порой объекты далекие, отраженные милями дрожащего воздуха. И, однако, голова моя идет кругом от противоречивейших мыслей. Надо посоветоваться с альбомом.
Возможно ли такое? Вилла Бианки экстерриториальна? Ее дом под охраной международных соглашений? К каким поразительным открытиям приводит меня изучение альбома! Неужели только мне известно удивительное это обстоятельство? И все же не следует недооценивать все факты и аргументы, наличествующие в альбоме насчет сего пункта.
Я изучил сегодня виллу вблизи. Несколько недель ходил я мимо искусно кованных монументальных ворот с гербом. Я воспользовался моментом, когда два больших пустых экипажа выехали из сада. Створки ворот остались широко распахнуты. Никто их не затворил. Я вошел небрежной походкой, достал из кармана блокнот для эскизов и, опершись о воротный столб, сделал вид, что рисую какую-то архитектурную деталь. Я стоял на посыпанной гравием дорожке, по которой столько раз ступала легкая ножка Бианки. Сердце безмолвно замирало от счастливого страха при мысли, что в каких-нибудь балконных дверях появится ее стройная фигура в легком белом платьице. Однако окна и двери были затянуты зелеными шторами. Малейший шорох не обнаруживал жизни, затаившейся в доме. Небо темнело на горизонте, в отдалении сверкали молнии. В теплом разреженном воздухе не было и легчайшего дуновения. В тишине серого этого дня только мелово-белые стены виллы изъяснялись беззвучной, но выразительной элоквенцией богато члененной архитектуры. Ее легкое красноречие осуществлялось в плеоназмах, в тысячных вариантах одного и того же мотива. По нестерпимо белому фризу влево и вправо, нерешительно замирая по углам, шли в ритмических каденциях барельефные гирлянды. С высоты средней террасы, меж поспешно расступившихся балюстрад и архитектурных ваз, патетически и церемониально сбегала мраморная лестница и, широко перетекши к земле, казалось, присобирала и отводила за спину свои взвихренные одежды для глубокого реверанса.
У меня поразительно острое чувство стиля. Здешний стиль дразнил меня и беспокоил чем-то необъяснимым. За его с трудом выдержанным чистым классицизмом, за его с виду холодной элегантностью крылась непонятная жутковатость. Стиль этот был слишком горяч, слишком резко акцентирован, полон неожиданных метин. Некая капля неведомого яда, впущенная в его жилы, делала кровь его темной, взрывчатой и опасной.
Внутренне сбитый с толку, вздрагивая от противоречивых намерений, я обходил на цыпочках фасад виллы, вспугивая дремавших на ступеньках ящериц.
Возле высохшего круглого бассейна земля потрескалась от солнца и была еще голая. Тут и там из трещин в грунте выбилась пылкая, фанатичная зелень. Я сорвал пучок этих травинок и положил меж листов блокнота. Я весь дрожал внутренним возбуждением. Над бассейном, зыблясь от зноя, стоял серый воздух, чересчур прозрачный и блестящий. Барометр на ближайшем столбике показывал катастрофическую сушь. Тишина стояла вокруг. Ни одну веточку не шевелил ветерок. Вилла спала с опущенными жалюзи, светясь меловой белизной в безбрежной мертвенности серого воздуха. Внезапно застой этот как бы достиг критической точки, из воздуха возник цветной фрагмент и распался на цветные же лепестки, на мелькающие плески.
Это были огромные тяжелые бабочки, попарно занятые любовными играми. Неуклюжее, дергающееся трепетанье некоторое время удерживалось в мертвой погоде. Они то опережали друг дружку, то снова соединялись на лету, тасуя в стемневшем воздухе целую талию цветных проблесков. Был ли это всего лишь быстрый распад буйной погоды, фата-моргана воздуха, перенасыщенного гашишем и фанаберией? Я ударил шапкой, и тяжелая плюшевая бабочка упала наземь, трепеща крылышками. Я поднял ее и спрятал. Одним доводом больше.
Я разгадал тайну стиля. Линии архитектуры так долго повторяли в своем настырном краснобайстве одну и ту же невнятную фразу, пока я не понял этот предательский шифр, это жеманство, эту щекочущую мистификацию. Тут был и вправду слишком явный маскарад. В изысканных и подвижных чересчур элегантных линиях скрывалась слишком пряная приперченность, некоторый избыток жаркой пикантности, что-то верткое, пылкое, слишком выразительно жестикулирующее, — одним словом, что-то цветное, колониальное и вращающее белками... Именно так — в сути стиля было что-то слишком отталкивающее — он был разнузданный, изощренный, тропический и невероятно циничный.
Не стану объяснять, как меня потрясло это открытие. Отдаленные линии сближаются и пересекаются, неожиданно сходятся донесения и параллели. Взбудораженный, я поделился с Рудольфом своим открытием. Оно его не взволновало. Он даже раздраженно отмахнулся, обвинив меня в домыслах и преувеличении. Он все чаще приписывает мне блеф и намеренные мистификации. Если у меня к нему, как владельцу альбома, был еще какой-то сантимент, то его завистливые, полные нескрываемой досады вспышки отдаляют меня все больше. Однако я не показываю своих обид, увы, я от него завишу. Хорош бы я был без альбома! Он знает это и пользуется своим преимуществом.
Слишком многое в эту весну случается. Слишком много притязаний, неукротимых претензий, ищущих выхода, и непомерных амбиций распирает ее темные глубины. Экспансия ее беспредельна. Координирование этой огромной, разветвленной и разросшейся затеи выше моих сил. Желая частично переложить тяготы на Рудольфа, я назначил его сорегентом. Разумеется, анонимно. Вместе с альбомом мы составляем неофициальный триумвират, на который возложено бремя ответственности за все непостижимое и огромное предприятие.
Я не решился, обойдя виллу, зайти на ее тыльную сторону. Я бы наверняка был замечен. Отчего же, несмотря на это, у меня ощущение, что я там когда-то побывал — давно-давно? Разве же не знакомы нам на самом деле заранее все пейзажи, какие встретим в жизни? Может ли вообще случиться что-то совсем новое, чего бы мы в сокровеннейших наших тайниках давно уже не предчувствовали? Я знаю, когда-нибудь, в некий поздний час, я окажусь там, на пороге садов, рука об руку с Бианкой. Мы войдем в забытые уголки, где меж старых стен заперты отравленные парки, эти искусственные эдемы Эдгара По, заросшие цикутой, маком и опиумическими вьюнками, пылающими под бурым небом стародавних фресок. Мы разбудим белый мрамор статуи, спящей с пустыми очами в запредельном этом мире, за рубежами увядшего заполдня. Мы вспугнем ее единственного любовника, красного вампира, уснувшего со сложенными крыльями на ее груди. Вялый, бестелесный ярко-красный ошметок без остова и субстанции, мягкий, дряблый и зыблющийся, он беззвучно улетит. Завихрится, расшелестится, размешается без следа в омертвелом воздухе. Через маленькую калитку мы выйдем на совершенно пустую поляну. Растительность там окажется сожжена, как табак, как прерия поздним индейским летом. Будет это, возможно, в штате Нью-Орлеан или Луизиана — страна всего лишь предлог. Мы сядем на каменную облицовку квадратного водоема. Бианка опустит белые пальцы в теплую воду, полную желтых листьев, и не поднимет глаз. По другую сторону будет сидеть черная стройная фигура, закутанная в покрывало. Я шепотом спрошу про нее, Бианка покачает головой и тихо скажет: — Не бойся, она не слышит нас, это моя покойная мать, она здесь живет. — Потом скажет мне слова сладостнейшие, тишайшие и печальнейшие. Не будет уже никакого утешения. Сумерки будут опускаться...
События проносятся в бешеном темпе. Приехал отец Бианки. Я стоял сегодня на перекрестке улиц Фонтанов и Скарабея, когда подъехало сияющее глянцем, открытое ландо, с кузовом широким и мелким, как раковина. В белой этой шелковой раковине увидел я полулежащую Бианку в тюлевом платье. Ее мягкий профиль оттеняли загнутые вниз поля шляпы, придерживаемые ленточкой под подбородком. Она почти
