что его снова могут ввергнуть в безумие и хаос?
Когда глаза мои снова отыскали Бианку, я увидел, что она уткнула лицо в носовой платок. Гувернантка обняла ее, пусто сверкая эмалевыми глазами. Я больше не мог видеть переживаний Бианки, я чувствовал, что к горлу моему подкатил комок рыдания, и потянул Рудольфа за рукав. Мы пошли к выходу.
За нашей спиной раскрашенный этот предок, этот дедушка во цвете лет, продолжал расточать свои лучезарные монаршьи приветствия — в преизбытке усердия он поднял даже руку, чуть ли не поцелуи посылая нам вслед в мертвой тишине, в шипении ацетиленовых ламп и тихом шелесте дождя по шатерному брезенту; из последних сил привставал он на цыпочки, совершенно больной и, как все они, истосковавшийся по тлению.
В тамбуре накрашенный бюст кассирши заговорил с нами, блестя на черном фоне магических драпри бриллиантами и золотой коронкой. Мы вышли в ночь, росную и теплую от дождя. Крыши лоснились, стекая водой, водостоки монотонно плакали. Мы бежали сквозь плещущий ливень, освещенный горящими фонарями, бренчавшими в дожде.
О, бездны людского коварства, о, воистину дьявольская интрига! В чьем мозгу могла завязаться мысль, ядовитая и сатанинская, превосходящая дерзостью изощреннейшие вымыслы фантазии? Чем глубже вникаю я в бездонную ее низость, тем больше поражаюсь безграничному вероломству, блеску гениального зла в ядре преступной этой идеи.
Итак, предчувствие меня не обманывало. Здесь, у нас под боком, в обстановке мнимого правопорядка, всеобщего согласия и правомочных договоров, свершалось злодеяние, от которого волосы встают дыбом. Мрачная драма разыгрывалась в полной тишине, столь скрытная и законспирированная, что никто не подозревал о ней и не имел возможности напасть на ее след в атмосфере невинных блезиров той весны. Кто бы мог заподозрить, что обреченного молчать, немого, вращающего глазами манекена и хрупкую, тщательно воспитанную, безупречно благонравную Бианку столкнула семейная трагедия? Кем все- таки была Бианка? Следует ли нам приоткрыть, наконец, завесу? Что из того, что происходила она не от законной императрицы Мексики, ни даже от незаконной супруги, морганатической Изабеллы д’Оргас, покорившей со сцены бродячей оперы своей красотой эрцгерцога?
Что из того, что матерью ее была некая маленькая креолка, которую он ласково называл Кончитой и которая под именем этим как бы с черного хода вошла в историю? Сведения о ней, какие мне с помощью альбома удалось собрать, могут быть изложены в двух словах.
После низвержения императора Кончита уехала со своей маленькой дочкой в Париж, где жила на вдовью ренту, нерушимо храня верность державному возлюбленному. Здесь история теряет след трогательной сей фигуры, уступая место домыслам и догадкам. О замужестве дочери и о ее дальнейшей судьбе мы ничего не знаем. Зато в 1900 году некая госпожа de V., особа необыкновенной и экзотической красоты с маленькой дочкой и мужем выезжает по фальшивому паспорту из Франции в Австрию. В Зальцбурге, на баварской границе, в момент пересадки на венский поезд семью задерживает и арестовывает австрийская жандармерия. Странно, что господина de V. после изучения его фальшивых документов освобождают, однако он ничего не предпринимает для освобождения жены и дочери. В тот же самый день он возвращается во Францию, и следы его теряются. Тут все нити пропадают во мраке. В каком же озарении напал я снова на след, огненной линией вырвавшийся из альбома. Моей заслугой, моим открытием навсегда останется отождествление означенного господина de V. с некоей весьма подозрительной личностью, фигурирующей совсем под другой фамилией и в другой стране. Но тсс!.. Об этом пока ни слова. Довольно и того, что родословие Бианки, вне всякого сомнения, установлено.
Таковы канонические события. Однако официальная история неполна, в ней наблюдаются намеренные пробелы, долгие паузы и умолчания, в каковых торопливо располагается весна. Она быстро заращивает пробелы эти своими маргиналиями, импонирует распускающейся взапуски неисчислимой листвой, баламутит птичьей околесицей, разногласиями крылачей этих — полная противоречий и лжи, наивных вопрошаний без ответа, претенциозных настойчивых повторов. Следует набраться терпения, чтобы за всею путаницей разглядеть истинный контекст. Путь к этому — внимательный анализ весны, грамматический разбор ее фраз и периодов. Кто, что? Кого, чего? Надо исключить сбивчивые перепалки птиц, их остроклювые наречия и предлоги, их пугливые возвратные местоимения, чтобы помалу выявить здоровое зерно смысла. Альбом мне тут — изрядный ориентир. Безрассудная неразборчивая весна! Все заращивает без разбору, путает сон с бессмыслицей, вечно паясничающая, валяющая дурака, безнадежно легкомысленная. Неужели и она в сговоре с Францем Иосифом I, неужели связывают их нити одного заговора? Не надо забывать, что каждый лот смысла, проклевывающийся в ней, сразу же забалтывается невероятным завирательством, несущим околесицу нонсенсом. Птицы путают все следы, невероятной пунктуацией переиначивают порядок слов. И так выживает отовсюду правду буйная эта весна, тотчас покрывая листвяным своим изобилием каждую свободную пядь, каждую щелочку. Где уж тут приютиться отверженной, где найти убежище, если не там, где ее никто не ищет — в ярмарочных этих календарях и комениусах, в этих побирушечьих и дзядовских колядках, по прямой линии происходящих из альбома?
После многих солнечных дней пошла череда дней пасмурных и жарких. Небо потеменело, как на старых фресках, в душной тишине склубились нагромождения туч, словно трагические побоища с полотен неаполитанской школы. Дома на фоне свинцовых и бурых этих нагромождений ярко светились меловой горячей белизной, подчеркнутой вдобавок резкими тенями карнизов и пилястр. Люди ходили, понурившись, полные темнотой, скапливавшейся в них, словно перед бурей, среди тихих электрических разрядов.
Бианка больше не появляется в парке. Ее, как видно, стерегут, не позволяют выходить. Почуяли опасность.
Сегодня я видел в городе группу мужчин в черных фраках и цилиндрах. Они шествовали мерной поступью дипломатов через площадь. Белые пластроны ярко сияли в свинцовом воздухе. Мужчины в молчании озирали дома, как если бы оценивали их. Шли они согласным неторопливым ритмичным шагом. На гладко выбритых лицах выделялись черные как смоль усы и блестящие глаза, легко, словно бы намасленные, ворочающиеся в орбитах, весьма выразительные. Иногда мужчины снимали цилиндры и утирали вспотевшие лбы. Все были высокие, стройные, среднего возраста и имели смуглые лица гангстеров.
Дни стали темные, облачные и бесцветные. Далекая назревающая буря днем и ночью лежит на далеком горизонте, не проливаясь ливнем. В полной тишине сквозь стальной воздух прилетают иногда дуновение озона, запах дождя, влажный и свежий бриз.
Но потом только сады снова распирают огромными вздыханиями воздух и стократно, взапуски, сдельно, днем и ночью разрастаются листвою. Тяжело повисли потемневшие флаги, бессильно изливая последние волны цвета в загустевший воздух. Порою в проломе улицы кто-то обращает к небу яркую, вырезанную из темноты половину лица, с глазом изумленным и светящимся, — вслушивается в шум пространств, в электрическое безмолвие скользящих облаков, а воздушную глубь прочерчивают, словно стрелы, трепещущие и остроконечные черно-белые ласточки.
Эквадор и Колумбия объявили мобилизацию. В грозном молчании скапливается на молу пехота — белые штаны, белые перекрещенные на груди ремни. Чилийский единорог встал на дыбы. По вечерам его можно видеть на фоне неба, патетическое животное с воздетыми копытами, обездвиженное негодованием.
Дни всё глубже уходят в тень и задумчивость. Небо замкнулось, забаррикадировалось, все сильней вздувается темной стальной бурей и молчит, низко склубившись. Земля, спаленная и пестрая, перестала дышать. Только сады растут, затаив дыхание, высыпают листву в хмельном бесчувствии и заращивают всякую щелку свежей листвяной субстанцией. (Прыщи почек, только недавно, точно зудливая экзема, липкие болезненные и гноящиеся, теперь затягиваются прохладной зеленью, многослойно — лист на лист — зарубцовываются, компенсируются стократным здоровьем про запас, сверх меры и без счета. Они покрыли уже и заглушили темной зеленью затерянный зов кукушки; слыхать лишь далекий и приглушенный голос ее,
