белой клеёнкой. Две медсестры стали сматывать с меня бинты. Когда я предстал перед ними в голом виде они доложили хирургу. Пришла женщина, капитан медслужбы, лет тридцати пяти. Она осмотрела все мои раны, потрогала пальцами и велела колоть местную анестезию. Тело моё от удара мины опухло, стал заплывать левый раненный глаз. Они начали с ног. Каждый укол толстой иглой и большой объем вливаемой жидкости раздирали мне опухшие мышцы (вокруг ран). Вокруг каждой раны они делали два, три укола. Я поднялся на локтях, медсестры с двух сторон бросились ко мне и повисли у меня на руках.
Я выругался матом. Они мне ответили: — “ Успокойся, миленький, лежи смирно.”
— Режьте так, без ваших уколов! И не подходите ко мне больше с этим шприцом! Мне всё мясо раздирает от вашей анестезии! Держите меня за руки, за голову, на ноги навалитесь, на каждую по одной! Я буду терпеть и скрипеть зубами!
— Ну терпи, капитан! Терпи милый разведчик! Я сжал зубы и через нос застонал.
— Режьте быстрее! Чего встали! — в перерывах между стонами кричал я. На руках и ногах у меня висели по одной сестре. Ран и осколков только на ногах было с десяток, не меньше. Я терпел, ругался, матерился и кричал. Подгонял хирурга и умолял работать побыстрее.
— Терпи! Терпи капитан! Осталось немного!
— Какой там немного?
— Терпи или будем делать уколы. Нужно разрезать рану, удалить осколки, сделать чистку. Из раны нужно всё удалить, прощупать, не осталось ли чего — приговаривала хирург, она рассказывала мне, как ребенку перед сном рассказывают сказку. Остриё ножа жгло острой короткой болью. Потом начиналась чистка. Мне казалось, что у меня отрезают ногу.
— Стоп! — кричал я — Дайте-ка я посмотрю! Хирург послушно делала остановку. Я поднимал голову и смотрел вдоль ног. Ноги у меня были целы. Где-то ниже колена только что ковыряли и резали. Я посмотрел на пальцы ног, пошевелил ими. Потом сам опустил на стол голову и сказал:
— Можно резать дальше!
Сказать сколько я перенес мучений и сколько выстрадал, сколько душевных сил мне стоила обработка ран? Каждый раз когда разгибалась хирург и операционная сестра мне накладывала повязку, я думал операция закончена. Но капитан медслужбы снова ощупывала меня, брала острый скальпель и наклонялась к ногам.
Ковыряние в ранах, казалось, будет продолжаться вечно.
— Ты ругайся, ругайся! — приговаривала хирург. — Ещё два разреза и закончим операцию. Когда закончилась операция я попросил попить. Меня вынесли из операционной, положили куда-то и я тут же заснул. Отек от удара мины стал распространяться везде. Лицо всё разбухло, левый глаз заплыл. Разведчики, кто ходил на костылях, прошли мимо и меня не узнали. Только на лице у меня было наложено несколько повязок. Глаз, подбородок, бровь и шея под скулой.
Все эти моменты (о которых я здесь пишу) имеют (официальное) медицинское подтверждение. Достаточно запросить центральный медицинский музей. Вспоминаю как в эвакокарте было записано: — множественное осколочное ранение лица, груди, живота, рук, правого бедра, правой и левой голени и коленного сустава. В карте было указано ещё одно место. В общем, как потом выяснилось, (произошло обрезание) в результате ранения на поверхности осталось три рубца слева, вверх, направо, как в стволе боевой винтовки образца 1861 г. системы Мосина. Вот так гвардейцы разведчики получали свои раны. Вот как их замотанными бинтами волокли по дороге в медсанбат. В полусонном состоянии меня погрузили в машину и повезли в Лиозно. По дороге я открыл глаза и увидел, что мы лежим в открытом кузове полуторки. Где-то впереди бомбили дорогу.
— Чего встали? — спросил я у сидевшего у борта солдата с перевязанной рукой.
— Впереди мост. Машины под бомбежку попали. Шофер вылез из кабины и с подножки смотрит кругом. — ответил солдат.
Потом хлопнула дверца, машина съехала на обочину и стала за кустом. Я повертел головой. В кузове лежало и сидело несколько раненных. Наших ребят среди них не было. Солдаты, сидевшие по бортам, были ходячие. Один из них поднялся на ноги, перевалился через борт и спустился на землю. Впереди, совсем близко прогремели раскаты взрывов. Четверо солдат, сидевших у борта, поспешили покинуть машину. Шофер и фельдшер хлопнули дверцей и побежали в кусты. Мы трое остались лежать в кузове. Послышался гул самолета. Где-то слева и спереди ударили бомбы. Поднятая взрывами земля кусками стала шлепаться в кузов. Мы лежали, смотрели прямо в небо и естественно не видели где находился и куда заходил на бомбежку немецкий самолет. А когда ничего не видать и слышать, что взрывы приближаются к тебе, а ты не можешь шевельнуться, становится особенно не по себе. То что тебя бросили и убежали, это по делу, спасайся кто может. На это обижаться не приходится.
Обидно, что тебя обмотали бинтами, есть надежда остаться в живых, а ты лежишь и ничего не видишь, что делается вокруг. Лежишь и ждешь следующего удара, когда самолет заревет на вираже. Часа два пролежали мы в кузове, ожидая что вот-вот в кузов посыпятся бомбы. Стало темнеть. Гул самолетов утих. Взрывов было не слышно. Шофер, видно, вернулся. Я услышал звук хлопнувшей кабины и разговор двух людей. Вернулись и солдаты.
— Нужно определить откуда ветер дует. — сказал фельдшер.
— А тебе это на што?
— Будем здесь ночевать. Мне и в голову не пришло, зачем вдруг шоферу нужно знать направление ветра.
— Дело к ночи. Уже темнеет. |
— Ты вот что, фельдшер — сказал он наотрыв каждое слово.
— Шел бы ты наверх к раненным, а я здесь посижу! Неудобно все-таки, старший по званию у борта торчит. Ты посиди наверху, а я пережду ночь в кабине! Фельдшер вздохнул, сполз вниз с мягкого сиденья, похлопал руками себя по бокам и подался к раненным в кузов. Сидя не очень удобно спать, но зато в кабине было тепло. Работающий мотор на малых оборотах все время подогревал воздух внутри кабины. У нас в открытом кузове гулял ночной, холодный ветер. Я лежал в бинтах, укрытый своей короткой шинелей. Днем в апреле заметно припекает. Зато ночью остывает земля. Все кругом покрывается твердой коркой льда и тонким налетом белого инея.
Холодный и резкий ветер постепенно добирается до костей. Сырые бинты пропитанные кровью быстро холодеют. Раны, правда, перестают ныть и болеть, а под носом набирается мокрота. Вертишь, вертишь головой, умудряешься как-то вытряхнуть из-под носа. В машине быстро все заснули. Те, что забрались в кабину, им было душно и тепло, а те что лежали наверху, в открытом кузове, дышали свежим и чистым воздухом. Ветер вначале дул в лобовое стекло и отработавшие газы уходили по ветру под кузов. Мы, оставшиеся наверху, не чувствовали ни запаха бензина, ни гари. Но к середине ночи ветер вдруг затих и переменил направление и стал дуть в обратную сторону. Лежащим в кузове по прежнему было по свежо и холодно, а закрытая кабина оказалась в потоке выхлопных газов. Фельдшер, перед тем как забраться в кузов машины, нарубил свежего лапника рядом в лесу и укрыл им лежащих в машине раненных, лег у борта у нас в ногах и заснул. Мы лежали рядком, свежий ветер обдувал наши лица. Под лапником он не задувал и нам вскоре стало тепло и тихо.
Ночь в апреле длится считай с днем пополам. Весеннее равноденствие делит сутки на равные части. На рассвете на дороге сзади послышались гудки и ворчание мотора. Мы несколько оживились. По дороге к нам сзади подкатила еще одна машина. Фельдшер встал и пошел к кабине будить старшего по званию и шофера. Он взялся за ручку и потянул её на себя. Дверца открылась и майор вывалился ему на руки мертвым. Мотор нашей машины тихо постукивал клапанами на малом ходу. Сидевшие в кабине шофер и старший по званию отравились угарным газом. Тело майора вынули из кабины. Фельдшер его даже мертвого, как старшего по званию заботливо поддержал руками, чтобы усопший не ударился головой о
