госпиталей образцовым порядком, дисциплиной медперсонала и чистотой. Вероятно в госпиталях от нашего брата тащили больше. А здесь в санпоездах везли только с тяжелыми ранами. В эвакогоспиталях лежали всякого вида и рода раненные (солдаты и младшие офицеры). Многие были ходячие, лежали на долечивании. Другие подлежали выписке и отправке на фронт.
В каждом госпитале были свои порядки. В кирпичном здании смоленского эвакогоспиталя, что на Павловской горке стоял, был какой-то особый больнично-затухлый, выворачивающий всё нутро запах. Здесь лежали разные раненные, в том числе и не транспортабельные. Потом к этому духу мы постепенно принюхались и привыкли. В офицерской палате, где меня положили, находилось трое лежачих и двое ходячих больных. Молодой лейтенант с перебитой рукой. Он вертел ей вокруг перелома, так что локоть оказывался впереди (и был согнут наоборот). В первый момент было страшно смотреть как рука у человека и локоть могут быть согнуты. Но он всё это делал легко, непринужденно и безболезненно. Он театрально морщился, охал и звал сестру на помощь. Медсестра прибегала и стояла сложив у подбородка руки, не зная что делать. Он обнимал её здоровой рукой и переворачивал обратно вывернутую руку. Другой офицер, кажется в звании майора, лежал напротив меня, в темном углу. Его раздражал дневной свет и он с утра до вечера стонал и метался. У него был поврежден позвоночник. Он лежал на голой широкой деревянной доске, сверху накрытый простынею и одеялом. На спине и на ягодицах у него были пролежни. Он стонал тихо и всё время вертел головой. Он действовал нам на нервы, не давал заснуть и будил нас по ночам. Мы стали просить палатного врача перевести нас куда угодно, хоть в коридор или на улицу.
У третьего, который не ходил, от пояса до колен был наложен гипсовый корсет. Хотя от болей в ранах он не кричал, но иногда на него находил психоз, он начинал метаться и плакал. Дело в том, что у него под гипсом ползали вши. Я рассказывал раньше об этом случае (когда описывал игру на вшей). Думаю, что повторяться не следует. Светлая память нашему химику, он один мог украсить нашу жизнь в беспросветное время кровавой войны. Молодой парнишка, лейтенант мучился от них и страдал.
Для него война закончилась. О себе он писать не собирался.
А так, в устных рассказах, конечно кое-что рассказывал.
Неотправленное письмо А. Шумилина к Б. Полякову
Уважаемый Борис Петрович!
Письмо я ваше получил, но ответить сразу не мог. Навалились разные и срочные дела, работа, а потом надолго заболел. Болезни войны быстро не проходят!
Я помнил о вашем письме, вспоминал, что нужно ответить, но не было ни времени, ни сил, не мог преодолеть самого себя, собраться с силами, мыслями и настроиться.
Откровенно говоря, я иногда даже подумывал не отвечать вам вовсе, не затевать переписку. Сейчас, когда финиш недалеко, хочется успеть побольше сделать. Свободного времени мало. Я то болею, то работаю. А время бежит быстрее мысли. Мы с Вами служили в одной дивизии. Считаемся, так сказать, однополчанами. Но согласитесь со мной, война преподнесла нам каждому своё. Мы были с Вами в разных местах фронта и находились в совершенно разных условиях.
По журнальной статье я принял Вас за собрата окопника, а из Вашего письма узнал, что это не так. Это меня и смутило. Было непонятно и другое.
В статье было написано, что разведчики держали немца на реке Меже целые два месяца. Разве в то время там были бои?
Как мне известно, а я был в это время в этом районе, немцы перешли в наступление от Духовщины 4 октября 41 г. 8-го октября мы получили приказ на отход из Укрепрайона. Немцы, как я знаю, в Туросянские болота и в Батуринские леса никогда не заходили.
Не обижайтесь моей прямоте! Я поучать и обидеть Вас ничем и никак не хочу! Я просто хочу рассказать Вам самую малую часть о войне и задать несколько вопросов.
Во время войны каждый из нас занимался своим избранным делом. Точек соприкосновений во время войны у нас с Вами не было, и на войну мы смотрели с разных позиций, думаю, что и говорить о войне мы будем на разных языках.
Возможно даже, что в некоторых вопросах мы друг друга вообще не поймём, как не понимаю я иногда своего бывшего сослуживца политрука, который вместе со мной служил в пулемётной роте.
Он жив, тоже инвалид войны, и тоже, как и я москвич. Мы встречаемся с ним иногда, вспоминаем прошлое. И в какой-то момент он вдруг начинает говорить не то.
Почему это так? Потому, что во время войны на огневых позициях при перестрелки с немцами он, как правило, не был.
— Послушай Петр Иваныч! — говорю я ему. — Зачем ты искажаешь истину и факты? — В бою ты не бывал! А своё мнение хочешь выставить за действительность. — Ты никогда не был в шкуре командира роты, не ходил под огнём на немцев в атаки, и не отбивался от немцев с оружием в руках.
— Вспомни Петя! Ты ведь в роте появлялся, когда разливали баланду, делили хлеб и щепотью на кучки рассыпали махорку.
— Ну! — соглашался он, зная, что я могу привести сотни примеров и фактов. Он был политруком роты, числился на передке, а войны как таковой не видел. Человек, который не был с солдатами в деле, не может говорить о войне! Петя мог другому, кто не был на фронте, о войне кое что рассказать. А в присутствии командира роты, он обычно сидит и помалкивает на счёт стрельбы.
У нас с Вами тоже будут противоположные взгляды на то, что делалось там на передовой. В письме не расскажешь всего!
Вы были на фронте, а я был в пекле войны. Вы терпели тяготы долгой и тревожной походной жизни, а самой войны не видели и возможно знаете о ней по слухам и рассказам.
Не думайте, пожалуйста, что я Вам хочу преподать урок! Войну нужно не только увидеть, пережить самому, испытать на себе, её нужно выстрадать в нечеловеческих муках и лишениях.
Петя мой тоже был на передовой, два раза лежал под ураганным обстрелом, знал в лицо и по фамилии солдат и пулеметные расчеты. Но к началу боя всегда старался уйти куда-нибудь назад, вроде как отнести донесение. Я видел на его лице переживания и боязнь, и чтобы солдаты этого не видели, отпускал его на время кошмара и ада.
Он заботился о людях, солдаты его любили, мне он тоже морально помогал. Когда стихала передовая, я ложился спать, он оставался на это время с солдатами в передней траншее. Но он не видел, как убивают, как истекают, захлебываются кровью. Он не разу, например, не видел, как идут на траншею немцы с автоматами на груди.
Вот вам и понимание войны!
Это один пример без всяких боевых эпизодов. Возьмем ещё один. Меня, например, всегда возмущают так называемые книжицы про войну, написанные прифронтовыми фронтовиками в литературной обработке журналистов.
Взять хотя бы К.Симонова с его романами про войну. Сам К.Симонов войны не видел. Смерти в глаза не смотрел. Ездил по прифронтовым дорогам, тёр мягкое сидение легковой машины. Войну он домысливал и представлял по рассказам других. А войну, чтобы о ней написать, нужно испытать на собственной шкуре. Нельзя писать о том чего не знаешь. Что может сказать человек, если он от войны был за десятки километров. По кино о войне судят только дети. Им не понятна боль солдатской души, им подавай стрельбу, рукопашную с кувырканиями, и пылающие огнём деревья, перед съёмкой облитые бензином.
Если хотите, возьмём других, тех, которые были ближе к войне. У них была телефонная связь с
