передовыми стрелковыми ротами. Знакомые фамилии: Карамушко, Шершин или сам Березин. Кто из них, если честно сказать, был непосредственно в бою или видел, как воюют солдаты. Хотя к самой войне они были гораздо ближе, чем писатель К.Симонов.
Возьмем к примеру небезызвестного Вам Карамушко, которого в дивизии считали боевым командиром и разведчиком. Разве он воевал и был хоть раз на передовой, когда там стреляют? Может, он ходил с солдатами в разведку и брал языка?
Карамушко во время стрельбы обычно сидел под четырьмя накатами, километрах в пяти от передовой. Растопырив руки над столом, он водил пальцем по карте, выводил на ней кружочки и стрелочки. Он нервно барабанил пальцами по телефонному рычагу и рычал, когда пропадала слышимость. На Березина сверху давили, он брал за горло Карамушко. А Карамушко выходил из себя, матерился и орал по телефону, грозил комбату и командиру роты и гнал его вперёд.
А что он собственно мог? Если комбат не знал, что творилось в стрелковой роте. С Карамушки требовали деревню. Ему нужно было только одно — Деревню подай! И он орал:
— Давай вперёд! — Я тебя подлец расстреляю! — хрипел он в трубку. — Передай трубку связисту! Он мне сейчас доложит, поднял ты роту или всё лежишь на снегу? Но в это время обрывалась связь, командир роты облегченно вздыхал, а Карамушко рвал волосы на неприличном месте. На передовую никто носа не мог сунуть!
Работники штаба бросались в санроту опрашивать раненых. А что собственно мог сказать полуживой, измученный солдат, если он от страха лежал в снегу уткнувшись вниз лицом, и ждал каждую секунду приближения самой смерти. Война это не обведённая на карте кружочком деревня. Это не изогнутая стрела, нарисованная красным карандашом на карте, и обозначающая остриё главного удара дивизии. Это не истошный крик и матерщина Карамушки по телефону, это не угрозы расстрелам командиру роты.
Война, это живая человеческая поступь навстречу врагу, навстречу смерти, навстречу вечности. Это шаги во весь рост, с открытыми глазами, навстречу смерти. Это брошенные до весны солдатские трупы. Это миллионы неизвестных солдатских имён и могил. Это человеческая кровь на снегу пока она яркая и пока ещё льётся. Это куски окровавленного мяса. Это клоки шершавой солдатской шинели со сгустками крови и кишок, висящие на сучках и ветках деревьев. Это кровавые брызги в лицо, разорванного снарядом солдата, идущего рядом. Это кирзовый сапог, наполненный розовым месивом и с торчащей белой костью. Это страшные в тоске и муках глаза солдата, смотрящего на тебя, — у него оторвана вся нижняя челюсть и гортань, а розовая пена в дыре около ключицы клокочет, шипит и булькает при выдохе и вздохе. Это сотни и тысячи других кровавых картин на пути, по которому прошла за нами дивизия.
Несколько лет тому назад мне попалась книга М.И. Щедрина 'Рубеж великой битвы'. Он был в то время Начальником штаба 31 армии, в которую входила наша дивизия в декабре 41 года.
Ничего похожего, на то о чём пишет Щедрин, под Марьино не было. Ни в какую контратаку немцы не ходили и наши полки не отбрасывали. Война это 800 расстрелянных в упор из зениток солдат 11 декабря под Марьино и двое случайно оставшихся в живых свидетелей этого кровавого побоища на снегу.
Щедрин М.И. основывался в своей книге на донесения, которые поступали из дивизии. Но ни Карамушко, ни Шершин и Березин не знали, что там произошло.
Роты остались одни с глазу на глаз под наведенными стволами немецких зениток. Все, кто бросились бежать, были ими расстреляны. Человеческие тела рвались на куски. Вот Вам один эпизод из тысяч, которые в письме не уложишь.
А восемь тысяч солдат, которые попали в плен к немцам под Белым! Война это одна пулеметная рота полного состава, которая с тяжелыми боями, одна из всей дивизии держала немецкие танки на шоссе Белый — Пушкари между непроходимым болотом и высотой 182 с крутыми склонами.
Война это не только кровавое месиво, это постоянный голод, когда до солдата в роту доходила вместо пищи подсоленная водица, замешенная на горсти муки в виде бледной баланды. Это холод на морозе и снегу, в каменных подвалах Белого, когда от льда и изморози застывает жизненное вещество в позвонках.
Война это нечеловеческие условия пребывания на передовой в живом состоянии, это беспардонная матерщина, оскорбления и угрозы со стороны старшего командного состава, Карамушко и подобных ему.
Война это как раз то, о чём не говорят, потому что не знают. Из стрелковых рот, с передовой вернулись одиночки, они молчат, и их никто не знает! Разве знает Комитет ветеранов войны тех людей, что прошли через роты и исчезли во время войны. Живы они или погибли? Кто они и где остались лежать? Разве важно кто и где встретил день Победы? Сейчас это модно спрашивать. Важно другое, кто и сколько хлебнул кровавой войны!
Напрашивается вопрос. Кто из оставшихся в живых может сказать о людях воевавших в ротах? Одно дело сидеть под накатами подальше от передовой, другое ходить в атаки и смотреть в упор в глаза немцам. Войну нужно познать нутром, прочувствовать всеми фибрами души. Война это совсем не то, что написали люди, не воевавшие в ротах.
У Вас и у меня на войну вероятно и должны быть разные взгляды. Вы были на фронте, а я был на войне. Я, например, за зиму сорок первого года один раз ночевал в нетопленой хате с выбитыми окнами и дверью.
Война для Карамушки прошла стороной. На памяти у него остались натопленные избы, баньки с парной, податливые хозяйки, сало, консервы и водка взахлёб, у крыльца ковровые саночки с жеребцом, который грызёт удила и брызгает слюной.
Вот так, дорогой Борис Петрович!
Вы в своём письме называете город Белый эпохальным. А я бы сказал наоборот. Этот город — позор и горе, для многих тысяч наших солдат и офицеров. Вы, вероятно, судите по чужим словам о боях под Белым и в самом городе?
Кто из оставшихся в живых сейчас может назвать солдат, сержантов и офицеров сражавшихся в городе? Кто был в каменном подвале винного склада, где сейчас расположен Бельский заготпункт. Кто стоял на мельнице и держал оборону на Льнозаводе? Кто лежал в каменной часовне, переименованной Березином в кузницу, для благозвучия. Кто делал подкоп и бросался после взрыва на обломки и груды кирпича? Кто из под них вытаскивал немцев, ноги у которых торчали на поверхности. Сколько немцев похороненных живьём осталось в подвале? Как долго они стучали прикладами, извещая нас, что они ещё живы. И на какой день стихли их подземные, предсмертные стуки. Это нужно было слышать самому!
Кто стоял на шоссе Белый — Пушкари и держал танки и пехоту противника? Петру Иванычу однажды дали почитать книжку про войну. Оказалось, что на шоссе стоял какой-то еврей Минцер. Петя рассказал мне о прочитанной книге, а вот, как она называется, кто её автор, забыл. Вот какие чудеса бывают!
Кстати, танков было не двадцать восемь, а всего шесть.
Возможно, кто скажет, как велика была колона пленных, которую немцы прогнали по большаку из Белого на Смоленск? Кой кто из дивизии должны были видеть это. Где, например, находился Шершин, когда вынесли знамя дивизии? И почему он уехал из дивизии в первый же день начала разгрома её?
Незадолго до этого дивизию из 39 армии передали в 22-ю. На К.П. 22 армии, как я помню, состоялся такой разговор:
— Покажите мне хоть одно боеспособное подразделение вашей дивизии! — сказал Шершину Ком. армией
— Может где с немцами воюет? — Где оно? Я вас, полковой комиссар, спрашиваю! — Что вы мне показываете знамя и горстку офицеров? — Они без документов, знаков различия и без оружия! — Это не гвардейцы! Это, сбежавший от своих солдат, сброд! — Их под трибунал отдавать нужно! — Дивизия ваша будет расформирована! По этому вопросу начальник штаба готовит специальное решение.
Вот как решалась судьба нашей дивизии, и в какой оборот попал тогда её комиссар полковник Шершин. Он прекрасно помнит этот разговор.
Вы, вероятно, не знаете почему не расформировали тогда дивизию. Такое подразделение было. Пулемётная рота полного состава, при полном вооружении с приданной ей пушкой сорокопяткой вела бои на большаке Белый — Пушкари. Я не буду описывать, как там на дороге всё было, это займёт много времени, по тому что в памяти, во время очень сильного эмоционального напряжения, остаётся всё до
