нынешними смешными событиями кажется просто верхом разума. Поэтому текст пришлось несколько подредактировать в соответствии с духом времени. Итак, представь себе, Вадье выступает в Конвенте с делом о «культе Робеспьера» и…
«…Назавтра после вынесения определения по делу Богоматери Екатерины в семь часов утра была обнаружена неизвестная женщина, умершая на ступенях большой лестницы здания бывшего Парижского суда, ныне – Революционного трибунала. Ее перенесли в большой зал и выставили для опознания, но ни один человек в этом вертепе крючкотворства не признал ее; никто не подумал обыскать ее, ибо она была в лохмотьях. Общественный обвинитель Фукье-Тенвиль, который шатался поблизости, как всегда в сильном подпитии, как бы по привычке запустил руку в карман бедной женщины и достал письмо, на котором значилось имя адресата: «Разуму». Он открыл его и прочел:
«Я в отчаянии от того, до какого состояния Вас довели. Надо было, чтобы у Вас не осталось прибежища на земле, чтобы Вы оказались во Франции. Я предложил бы Вам прибежище у себя, но какое положение могли бы Вы занять в моей коморке; до сегодняшнего дня я остерегался дать кому-нибудь заметить, что знаком с Вами. Смотрите, чтобы остаться, хотите ли Вы принять вид прачки с красными распухшими руками, чтобы понравиться санкюлотам, вид шлюхи с красными крашеными щеками, чтобы понравиться разжиревшим на скупке краденого буржуазии, и вид маркитантки в красном колпаке, чтобы понравиться разбойникам-военным?
От всего сердца я сочувствую Вашим мукам, которые длятся вот уже столько веков. Я говорил о Вас с Робеспьером. Он мне ответил, что не желает открывать республику для иностранцев. Сен-Жюст был при этом и спросил меня по секрету, одеты ли Вы, как Вам и положено, в тунику с сандалиями, и есть ли у Вас на голове лавровый венок, и предложил сделать Вас учителем в школе, но только в том случае, если Вы похожи на древнего грека или римлянина. А поскольку Вы не любите лести, признаюсь Вам, что я представил Вас такою, какая Вы есть, постаревшей от бед, исхудавшей от голода, меланхоличкой и человеконенавистницей из-за унижений со стороны толпы, с глазами, выколотыми покойными просветителями, одетую в лохмотья и забрызганную грязью покойными дехристианизаторами. Сен-Жюст ответил тогда: ничего не остается, как гражданку, называющую себя «Богиней Разума», отправить на гильотину. Я возразил, что Вы вовсе не называете себя богиней, но меня никто не захотел слушать…
Я Вам советую сходить к Жозефу Фуше – после смерти Шометта и Эбера он один способен узнать Вас и может рекомендовать для Вас лавку для торговли новостями в Главном Храме Разума – бывшем Нотр- Даме. Когда-нибудь тупость купит мудрости, и тогда мудрость сможет купить тупости, чтобы поглупеть для собственного блага.
Я очень несчастлив оттого, что не могу осмелиться поступать по разуму, и не знаю, каким способом мне выбраться из этого запутанного положения. Тучи Конвента вот-вот прорвутся, они разразятся бурей, которая покроет нас прахом; мы войдем в нее кривыми и выйдем слепыми.
Не давайте мне более советов. Вы меня погубите. Необходима вера, а поскольку большинство верит лишь в звон золота, нас не спасет никакой разум, и тогда мы погибли.
Поклянитесь мне хранить молчание во время заседаний Национального конвента, как Вы делали это на протяжении последних 5 лет. Скоро будет вынесен приговор по делу Богоматери Катерины. Голоса представителей народа и Комитетов – против нее. Я поручаю Вам посетить суд и выслушать приговор, чтобы затем сообщить мне. Вы можете отправиться и в суд, и в Конвент, не опасаясь господина Гобеля, – епископ уже чихнул головой в корзину, – поэтому Вас никто не узнает.
Тут Фукье принялся смеяться, сунул письмо в карман и отправился обдумывать обвинительную речь против Разума.
Тело отвезли на кладбище Пикпюс, сбросили в общую могилу и присыпали негашеной известью [62].
– Ты хочешь сказать, – серьезно спросил Леба, – что завтра мы будем хоронить Разум?
– Нет, но надеюсь и не наши беспочвенные надежды. Боги помогают тому, кто помогает себе сам. Завтра вы будете взывать к Верховному существу. А я воззову к богине Победы. Армия ждет меня у Флерюса. В последний раз…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ХИМЕРА
Обладая мной, ты будешь обладать всем, но жизнь твоя будет принадлежать мне. Так угодно богу. Желай – и желания твои будут исполнены. Но соразмеряй свои желания со своей жизнью. Она – здесь. При каждом желании я буду убывать, как твои дни. Хочешь владеть мною? Бери. Бог тебя услышит. Да будет так!
Вот он идет впереди всех, высоко подняв голову, неторопливой упругой походкой, сжимая в правой руке большой букет из пшеничных колосьев, васильков и маков, который он прижимает к своей груди. Его свободная левая рука, придерживающая свисающую с широкой трехцветной перевязи парадную шпагу, временами поднимается в приветственном почти благословляющем жесте, и тогда восторженные крики
– Да здравствует Республика! Да здравствует Неподкупный!
Он идет и смотрит прямо перед собой в небо, и его голубые глаза теперь уже не прячутся за темными очками, они светятся изнутри радостью Последнего Дня и еще потаенным знанием, знанием, которое недоступно простым смертным; и голубизна близоруких глаз сливается и с голубизной невероятно чистого неба, на котором нет ни одной тучи, и даже с голубизной его великолепного нарядного фрака. И жаркие лучи утреннего солнца золотят и этот небесно-голубой фрак, и все остальные его
Он не идет – он плывет по этому морю цветов, которые бросают ему под ноги, и народные представители следуют за ним, и все знают, что имя человека, который ведет за собой Конвент Франции, – Максимилиан Робеспьер.
– Да здравствует Робеспьер! Виват Робеспьер!
Сто барабанщиков шествуют впереди всей процессии. И торжественный ритм барабанов сливается с переливами кавалерийских фанфар: конные трубачи, гарцующие за барабанщиками, оркестр Северной армии (который прямо с праздника двинется на фронт), другие музыканты и снова барабанщики, наконец, колесница с поющими слепыми детьми, секционеры с пиками, артиллеристы с пушками, Конвент в полном составе, сорок восемь секций, солдаты регулярной армии – все они следуют друг за другом в строгом порядке, растянувшись на огромном расстоянии в одну длинную колонну, которая медленно тянется, змеится вдоль узких улиц и широких проспектов от Тюильрийских ворот и далее – по эспланаде, мимо школы Марса до самого поля Единства, – и на всем пути медленно дефилирующего кортежа все улочки, площади и переулки залиты бесчисленными толпами граждан новой Республики в праздничных одеждах, ликующими, приветствующими, жаждущими… Полмиллиона жителей славного города Парижа вышли в этот день на парижские мостовые.
Гражданин представитель народа Филипп Леба, одетый, так же как и все депутаты, в новый парадный костюм, с широким трехцветным шарфом и большим султаном на шляпе, держа в правой руке такой же
