каждый вечер играл
у себя на скрипке или на виолончели для собственного удовольствия. Порой ему казалось, что он зря пошел в жизни по стопам отца и что, возможно, он мог бы стать неплохим музыкантом.
Но о музыкальных пристрастиях Сансона не знал никто, кроме домашних. Зато все знали о том, как он любит перебирать отрубленные головы. Но и тут они ошибались, – Шарлю Анрио вовсе не казалось приятным это занятие, – его увлекал сам
«приторговывает»!
Правда, сегодня «именитых» голов нет (как раз падает двадцатая, совсем никому не известная!). Не будет и почти традиционного обнесения самой знаменитой «главы всей партии» вокруг эшафота. Не покажешь же толпе отрубленную голову какой-нибудь безвестной судомойки?…
Двадцать первая голова… Она еще на плечах… Еще один рабочий-санкюлот. Как он напоминает самого первого номера! Такое же нечистое лицо, такой же низкий лоб, такие же бессмысленные глаза. Ожиданием смерти и приговором этот человек доведен до состояния безмозглой домашней скотины (которой, впрочем, он и был, по сути дела, всю свою жизнь!), – он мычит и шатается на подкашивающихся ногах, чувствуя своими волосатыми ноздрями запах крови и уже почти ничего не осознавая.
Гремит нож, и гильотина избавляет его от мучений. Его и еще многих, идущих следом за ним.
Раз за разом нажимает на рычаг Шарль Анрио, и вот уже в живых остается меньше половины номеров. Все больше голов оказывается в корзине, наполняются трупами многочисленные деревянные ящики у помоста, все труднее становится помощникам Сансона обмывать окровавленные части гильотины, – кровь все больше впитывается деревом.
Дело идет к концу – номер сорок четвертый… Да, Шарль Анрио не забудет этот день 19 мессидора, – как-никак они казнили целых пятьдесят девять человек! – по крайней мере, до тех пор, пока эта цифра не будет превзойдена. А то ведь еще 7 прериаля у них был всего-навсего один осужденный. Да и до этого казнили лишь по несколько человек в день, ну по десятку. Редко-редко когда доходило до двадцати. Так, 19 флореаля они «обработали» двадцать восемь человек. Тогда и был пройден, наконец, рубеж двадцати двух казненных жирондистов – процессы Эбера и Дантона так и не смогли с ним сравниться по числу участников. Зато после «робеспьеровского закона» от 23 прериаля дело пошло: уже через день, 25-го числа, они казнили сразу семнадцать человек, 26-го – тридцать шесть, 27-го – тридцать семь и, наконец, 29 прериаля, в день «красных рубах», они «обработали» сразу 54 души… Но вот сегодня пройден и этот рубеж…
Да, далеко они продвинулись от того опыта с гильотиной, начатого два года назад 17 апреля в Бисетре. Бежал из Франции человеколюбивый доктор Гильотен. Король Людовик, предложивший необычную треугольную форму лезвия, сам пал под гильотинным ножом. От робких казней отдельных лиц (первая публичная состоялась 25 апреля 1792 года) Сансон и его команда перешли к уничтожению целых толп!
Безумие заразительно. Глядя на вереницу идущих один за другим под нож разных людей: стариков и старух, женщин и девушек, сильных здоровых мужчин и совсем еще молодых юношей, Шарль Анрио вдруг начинал испытывать какое-то странное желание. Чтобы избавиться от него, он закрывал глаза, но, даже не видя блестевшего над своей головой лезвия, он все равно слышал его стук и физически всем своим существом ощущал, как содрогается помост от тяжести ступавших по нему тел. Словно это энергетические флюиды обрываемых им жизней, пропитывая весь эшафот, пронизывали и всех находящихся на нем людей и властно звали их туда же – в небытие. И тогда Сансону самому хотелось встать в роковую очередь, грудью прижаться к окровавленной доске, упасть с нею под нож и, наконец, самому на себе ощутить то, что до сих пор ощутили тысячи и тысячи уже умерщвленных новым порядком граждан.
Это временами приходившее к нему желание было таким же странным, как и заветная мечта Сансона, мечта, о которой он никогда и никому не рассказывал, даже собственной жене и детям. Ему хотелось еще более увеличить «пропускную» способность гильотинного станка и довести ее до какой-нибудь совсем небывалой цифры, так чтобы привести в удивление весь мир на все его немногие оставшиеся до Конца Света дни. До какой цифры – Сансон и сам не знал. Эта мысль становилась навязчивой идеей Шарля Анрио, он гнал ее от себя, но она возвращалась к нему в его снах. Стоило ему ночью в постели закрыть глаза, перед которыми все еще стоял нескончаемый поток казнимых, текущих сквозь маленькое окошко его «рабочего» станка, как ему уже представлялась не одна гильотина, а целый ряд выстроившихся друг за другом гильотин; нет, даже не ряд – огромная площадь, заставленная эшафотами до самого горизонта, и к каждому – бесконечная цепочка осужденных. Бесконечные ряды мертвецов несли в руках собственные головы. Из голов же укладывались целые холмы, головы отшвыривались ногами как капустные кочаны, головы нанизывались на толстые веревки гирляндами и развешивались между деревьями.
Это был бред. Но бред сладострастный, и Шарль Анрио иногда с отчаянием думал о том, что эпоха революционного безумия уже почти довела и его самого до состояния легкого умопомешательства («казнить всегда везде и всех подряд в любое время и как можно больше» – самая мысль об этом могла прийти в голову только безумцу!). Но он ничего не мог поделать с собой, и часто, стоя на эшафоте и нажимая время от времени на рычаг, принимался в уме за свои, только ему одному понятные, расчеты по «обработке» населения какой-нибудь отдельно взятой европейской страны.
Сейчас они начинали казнить уже не меньше чем по пятьдесят человек в день. Итак, что могло бы из этого получиться… Триста шестьдесят пять дней в году на пятьдесят… – это получалось, получалось… восемнадцать тысяч двести пятьдесят человек. Вообще-то немного. Так, чтобы «обработать» все население Франции (отталкиваясь от изначальной цифры в двадцать пять миллионов), потребовалось бы целых 1370 лет! Но Шарль Анрио, человек просвещенный, понимал, что даже естественный прирост населения с лихвой перекрыл бы эту цифру. Так что напрасно Францию, да и всю Европу пугали его гильотиной – она никак не могла сократить народонаселение Первой Республики. В департаментах жизнью граждан распоряжались куда как более радикально, – по слухам, там расстреливали сотнями и сотнями в день. И никакой гильотины им не было нужно!
Да, но вот если бы они могли казнить, допустим, по сто человек в день (что было, кстати, вполне возможно)… Да еще сразу на восьмидесяти трех гильотинах по всей стране (по числу департаментов!). Это уже получалось восемь тысяч триста человек в день и три миллиона двадцать девять тысяч пятьсот человек в год. За восемь лет и три месяца можно было бы «обработать» всю Францию. Ну а учитывая прирост населения – этак лет за девять… Но тут, конечно, не обошлось бы без новой более усовершенствованной гильотины, наподобие той, которую они испытывали в марте вместе с депутатом Вуланом.
Правда, тогда все дело испортили горе-механики (по-видимому, как всегда пьяные – умельцы- санкюлоты, – настоящие механики, вроде немца Шмидта, переделавшего в 1791 году итальянскую
О новой гильотине вспоминали теперь только Сансон и его помощники (и даже мечтали о ней!). Но не из-за какой-то своей особой кровожадности – станок усовершенствованной конструкции просто значительно облегчил бы им их работу. По крайней мере, Шарль Анрио отчетливо осознавал, что, если бы первую гильотину (она простояла ровно год – с 25 апреля 1792 года по 30 апреля 1793 года) не заменили бы на станок более совершенной конструкции, они никак не смогли бы справиться с все более возрастающим потоком казнимых. Они и сейчас еле с ним справляются. А ведь принятый недавно прериальский закон прямо указывал на дальнейшее усиление террора.
Ничего, думает Шарль Анрио, отпустив рычаг и ласково поглаживая блок рукой, пока Барре для очередного номера поднимает лезвие ножа вверх, – его старушка-гильотина еще послужит Франции, ибо
