она – лучшая во всей стране. Нигде в провинциях нет ничего похожего на большую парижскую гильотину. Тем более не сравнятся с ней все эти безделушки – походные гильотины. Если что, он и его команда обойдется и без всяких усовершенствований, так сказать, «по старинке».
А ведь они могли бы, пожалуй, и поблагодарить нас, – вяло думает Сансон о казненных им номерах. Да, он мог похвалиться своей командой – все они трудились на пределе своих сил. В других городах в неумелых руках гильотина превращалась в орудие пытки: бывали случаи, когда затупленный от долгой работы, да еще и заржавевший нож поднимался и опускался на голову осужденного по два и по три раза, – а человек в этот момент в неописуемой агонии корчился на окровавленной доске на радость охочей до зрелищ черни. Но не так было в Париже. Что бы ни говорили про Сансона, нож и на пятьдесят девятом номере пройдет сквозь шею казнимого, как сквозь масло.
– А-а! – нажатием рычага Сансон обрывает еще один крик (а сколько их уже было за сегодняшний день!), и вдруг с удивлением видит, что работа почти закончена – остался только один номер. А Шарль Анрио и не заметил этого. И вот только теперь по тому, как дрожат его ноги, как почему-то ослабла правая рука, держащая рычаг, как мутится в глазах и стучит в висках, он чувствует, что уже немало времени прошло от начала казни.
Сансон прикрывает глаза – как обычно им овладевает подкравшаяся незаметно усталость, и он уже просто не в силах изучать лицо последней за этот день жертвы. И вдруг он сам слышит ее крик:
– Да здравствует Республика!
Шарль Анрио морщится – этот истошный вопль выматывает его уставшую душу. «Да здравствует король!» – кричали сегодня не менее пяти раз. Временами слышалось и «Да здравствует Республика!». Ну, почему среди его «клиентов» всегда так много дураков и почему они никогда не могут умереть спокойно? Обязательно им надо кого-то славить: или короля, до которого им нет никакого дела, или Республику, которая их убивает!
– Да здравствует Республика! – продолжает голосить последний номер – по виду буржуа средних лет, уже въезжая на поворотной доске в узкое окошко люнета.
– Да здравствует Республика! – хрипит он уже под поехавшим вниз на его шею ножом.
Падает последняя голова в корзину, и в тот же миг наступает расслабление. Сансон отпускает рычаг и бессильно прислоняется к правому блоку гильотины. То же делает и Барре, а Ларивьер, Граммон и Легро опускаются на ящики для трупов. Жако бесцельно слоняется по платформе, как и двое других помощников Шарля Анрио. В эти первые мгновения после смерти последнего осужденного на эшафоте и на площади, с которой поспешно рассасывается и так уже изрядно поредевшая толпа, воцаряется полное молчание. И это молчание, внезапно сменившее оживленный говор толпы, крики осужденных и шутки «ассистентов» Сансона, которыми они сами подбадривали себя во время всей казни, поражают всю команду парижского палача как громом. И лишь после того, как Деморе обходит каждого из них с обычной порцией водки из своей фляги, они вновь начинает оживать.
Шарль Анрио снова слышит шутки Жако, но ноги по-прежнему плохо повинуются ему. Деморе протягивает стакан, куда он плеснул причитающуюся Сансону порцию водки, но Шарль Анрио делает отрицательный жест рукой.
– Я лучше пройдусь. На кладбище опять будете без меня…
– Монтрельское?…
– Да, кладбище святой Маргариты, – говорит Сансон, называя место захоронения его старым именем. – А я пройдусь… Опись представишь теперь уже послезавтра. Завтра – декади, день отдыха. А после такой «охапки» нам всем не мешает отдохнуть, как ты считаешь?
В знак согласия Деморе наклоняет голову. Уже в не первый раз Сансон покидает эшафот сразу же после завершения казни, предоставляя всю оставшуюся грязную работу доделывать своему первому помощнику. А работы еще предстоит сделать немало: надо раздеть трупы (и составить на это акт: нельзя ведь, чтобы какие-нибудь добротные сапоги зря пропали в земле, а не пошли бы на пользу защитникам родины!), доставить их на место массового захоронения (на одном из трех кладбищ – Муссо, Маделень или в Монтрельском предместье), вывалить тела из ящиков в ямы, заполненные негашеной известью. Да и мало ли еще какой работы найдется! Но Деморе не жаловался. Он, как мог, пользовался этой своей привилегией раздевания трупов (ему перепадало немало от родственников казненных!), да и вообще он понимал Сансона, человека уже немолодого, который принимал и нес на себе главную ответственность за проведение всех казней.
Сансон кивает Деморе и уже хочет идти, но, не удержавшись от саркастического замечания в адрес своего первого помощника, шутит:
– Да, и пусть твоя жена еще раз помолится Робеспьеру, чтобы послал нам милость Верховного существа, на тот случай, если через день в примиди нам предстоит еще одна такая «охапка».
Не обращая внимания на сразу нахмурившегося «ассистента», Шарль Анрио поворачивается к нему спиной и, быстро спустившись с эшафота, сворачивает налево и, никем не узнанный, углубляется в кривые переулки Сент-Антуана.
Некоторое время мысль о Деморе не покидает Сансона. Хотя Шарль Анрио знает, что жена его первого помощника каждый вечер молится на портрет Робеспьера, стоящий вместо иконы у изголовья ее кровати, шутить так все равно бы не следовало – это может быть опасным даже для него. Тем более что и Деморе на своем месте почти незаменим. Одни его ежедневные акты раздевания трупов чего стоят! Как он их пишет! – как для истории!
Шарль Анрио тоже не забывал об истории и поэтому втихомолку, тайком от всех, вел тайный дневник, фиксируя в нем не только имена и положение казненных им людей (с чем вполне справлялся и Деморе), но и записывая туда свои наиболее интересные наблюдения и просто любопытные мысли о происходящем вокруг него, точнее, вокруг его эшафота. Вот и сейчас, размышляя о своих помощниках, Сансон вдруг вспомнил одну запись в своем дневнике, совсем недавнюю запись от 18 прериаля, то есть сделанную всего лишь месяц назад:
«Есть люди, которые полагают, что можно сродниться кровью; но это невозможно, когда эта кровь – кровь наших близких. Я говорю не о себе, а о моих помощниках, за которыми я наблюдаю с тех пор, как нас заставляют казнить целые повозки мужчин и женщин; двое состоят при мне уже двенадцать лет, четверо были прежде мясниками, двое, по крайней мере, не стоили и веревки, на которой бы следовало их повесить, и из всех них нет ни одного, лицо которого оставалось бы бесстрастным по окончании каждой казни. Публика всего этого не видит: я же замечаю, что сердце их трепещет, а нередко дрожат и ноги. Когда все кончено и на эшафоте видят они только трупы казненных, они смотрят друг на друга с удивлением и как бы с беспокойством. Они, конечно, не отдают себе отчета в том, что чувствуют, но самые разговорчивые немеют; лишь выпив свою порцию водки, они снова приходят в себя. Если такое впечатление производится на нас, то каковы должны быть чувства народа…»
…Уже когда начинало темнеть, некий немолодой прохожий, бывший при старом режиме откупщиком податей, а ныне благоразумно скрывавший свое прошлое на неприметной должности в государственном казначействе Первой Республики, возвращался домой с обычной прогулки, в которой он почти никогда себе не отказывал после нудной «бумажной» работы в опостылевшей ему канцелярии. Обдумывая, как с большей пользой провести свой завтрашний выходной – десятый день второй декады, – пойти ли к старым друзьям на пирушку, чтобы за заветной и заранее припрятанной бутылкой бургундского вновь и вновь обсуждать гастрономические изыски прежних королевских ресторанов (естественно, не касаясь никакой «политики»), или весь день провести дома в пустой квартире за чтением любимого Лукреция или Горация – по выбору, – бывший откупщик прошел пару улиц Сент-Антуанского предместья, поспешно миновал группу подвыпивших «красноколпачных» санкюлотов, каркающими голосами распевавшими «
