— Из личного опыта? У тебя с Юлей что-то не очень лирика продвигается.
— Да?
— Да.
— Ошибаешься. У нас с ней все по-современному. Разговоры, дискуссии, общие интересы. У нас…
— Ха! Пока шли все эти разговоры, Юля взяла и — ту-ту, укатила в институт. Чего доброго, возьмет да и на стационар поступит…
— Во-первых, она на заочное. А во-вторых, не имей привычки перебивать, когда человек говорит. Так вот, я и говорю, — продолжил Филипп, — идут между прочим разговоры, дискуссии, сближаются интересы, а потом сразу вдруг — раз! И в дамки! Вот так.
Рогачев удивленно вскинул бровь, усмехнулся:
— Как это — «в дамки»?
— Любовь на максимальном уровне.
— Туманно.
— Ну, народ! Неужели не понятно: с легкой девицей — легкая любовь, с серьезной — под крендель и в загс. Теперь понятно?
— Примерно… — пригасил задиристость Рогачев, продолжая пощипывать гитарные струны.
— Ну, а сам ты, дорогой, — неожиданно спросил молчавший до этого Резо, — сам как думаешь о Юле? Серьезные у нее к тебе отношения или…
Бакланов удивился. Не ожидал от Резо подобного вопроса. «Во дает!.. Смотри куда копает…»
— Зеленый ты еще, ара, такие вопросы «старикам» задавать.
Резо обиделся — опять, мол, ты за прежнее, Филипп… При чем здесь «зеленый»? Тебя серьезно спрашивают.
Но в том-то и была загвоздка, что Филипп и сам не знал, к чему придет его увлечение. Похоже, что ни к чему, но в этом Бакланов никогда бы не признался.
Володя Рогачев тем временем взял под мышку гитару и вышел из домика. Ему с утра не давала покоя мелодия новой песни, которая вот-вот должна сложиться и зазвучать, а ребята не дают сосредоточиться.
В домик заглянул Кириленко:
— Филипп! Тэбэ твой друг кличе!
— Какой еще друг? — недоверчиво спрашивает Бакланов. Но он-то знает, что Кириленко не будет его разыгрывать.
Кириленко поясняет:
— Экспедитор совхозный. К посту-то зачем подъезжает? Скажи ему.
У холма на дороге стояла запряженная лошадь, а на повозке, прищурившись из-под соломенной шляпы, сидит Семенюк. Протянул руку, и, здороваясь, пристально посмотрел на Филиппа, точно видел его впервые:
— Ну и как она, служба?
Спросил таким тоном, что мог бы и не спрашивать. Можно подумать, его служба интересует.
— А ничего. Идет помаленьку, — ответил Филипп, подходя к коню и с удовольствием трогая его теплые бархатные губы.
Ух ты, Уголек, Уголёша!.. Жарко небось тебе, коняга?
— Слышишь, служба, это верно, что ты Замуле, секретарю комсомольскому, про двигатель сказал?
«Ишь ты, гусь лапчатый… Не поленился приехать. Значит, действительно ворюга… Вот бы мог я угодить в историю!» — подумал Бакланов.
— Сказал, а что?
— За язык тебя тянули?
— Он спросил — я ответил. Двигатель-то совхозный? — И, видя, что Семенюк насупился и не отвечает, повторил еще громче: — Совхозный или нет?
— Не в этом дело, — уклончиво ответил Семенюк и даже попробовал улыбнуться. Снял соломенную шляпу и, вынув платок, отвел со лба прилипшие волосы. Кивнул на небо: — Чайки вон разлетались. Гарный дождь буде…
— Да, раскричались чайки…
Семенюк сказал примирительно:
— Мог предупредить хотя бы… А то я подумал… дело земное, обычное. Заработать всякому не мешает — что вольному человеку, что солдату. Двадцатку верную имел бы. А то спрашивает меня секретарь насчет двигателя. А я тебя прикрываю, говорю, нет, мол, ничего ни о чем не знаю. Такое дело…
«Ишь ты, куда гнет! Меня он, видите ли, прикрывал…» Филипп усмехнулся:
— Зря думал. Мне они, деньги, ни к чему. Я же на полном государственном, не то что некоторые.
Семенюк держит на губах улыбку, а глаза серьезные.
— Це ясно. Я бы и сам мог сказать директору, а не тот выскочка. Неудобно получается. Что, у него на баркасе движок плохой? Ладно, сегодня скажу. А за труды все же получи!
Семенюк протянул Бакланову красненькую бумажку. Филипп отвел его руку:
— Оставь детишкам на молочишко, а мне ни к чему. Ты что, за этим приезжал?
— Да бери же, чудак! Из хозяйственных фондов, совхозные. Заработал ведь…
— Не… — закрутил головой Бакланов и сказал, чуть прищурив зеленый глаз: — За труды я в правлении после демобилизации получать буду. Под роспись. Как положено.
— Ну, дело твое. — Семенюк нахлобучил шляпу и убрал десятку в карман клетчатой ковбойки. Грузно сел в повозку. Хлестнул вожжами по отливающим синью бокам коня. Уже через плечо крикнул:
— Бывай здоров!
— Пока! — ответил улыбающийся Филипп, поскреб затылок и уже вслед прокричал: — Привет семье!
Семенюк сделал вид, что ничего не слышал. За повозкой клубилась пыль.
Пятый час вечера. Тучи, как заслонка в русской печи, держали над землею духоту. Даже ветер, рябивший волны, был теплым и не освежал.
Рогачев сидел на «валуне откровенья» и, свесив босые ноги в воду, негромко пел, подыгрывая себе на гитаре. Песня, кажется, получалась. Вчера в газете вычитал стихи солдатского поэта и на них написал музыку. Похоже, что очень даже душевно получается.
А в небе клубятся тучи и ворочается, ворчит гром. Рогачев усмехается, болтает в воде ногою. Хорошо.
Скрестив на груди руки и поставив босую грязную ногу на противопожарную бочку с водой, Бакланов сидит возле домика. В зеленых глазах досада. «Взбрело русовской бабе прикатить именно под воскресенье… Не могла другой день выбрать: у нее каникулы, а сержанта когда угодно отпустят», — с грустью подумал Бакланов.
Он знает, что Русов со Славиковым в увольнении: подыскивают в совхозе для Людмилы жилье. Знает, но все равно досадно… Сел бы в таратайку с Семенюком, докатил бы с шиком. Надо бы с директором поговорить насчет работы…
Потом вспомнилось присланное ему из большого военного журнала письмо на лощеной бумаге. И стихи возвратили, крокодилы… Слова-то какие нашли, подобрали… Молодец, мол, Филипп Бакланов, что
