все не падают, не падают…
27
Дотошный парень с коричневой сумкой-репортером на боку сует под нос Филиппу никелированный микрофон:
— Товарищ Бакланов! Расскажите, пожалуйста, радиослушателям «Юности» о вашем боевом товарище Иване Кириленко. Вы служите с ним рядом много дней. Какие черты его характера вам особенно запомнились?
Бакланов набычивает голову, прикусывает губу и отвечает не сразу:
— Ну, очень честный. Труд любит, не разделяет его на легкий и тяжелый. Два года обеды нам готовит. Между прочим, такие, что любая хозяйка позавидует… Комсоргом он у нас… Спрашивает по всем статьям. С меня, например. А что еще говорить? Я не знаю…
— Прекрасно, товарищ Бакланов. Что-нибудь о его требовательности к себе й товарищам.
Вмешивается Николай Славиков, трогает репортера за плечо:
— Товарищ корреспондент! У нас запись его голоса есть. Хотите послушать?
— Голоса? Где? Что же вы раньше молчали? Давайте!
Славиков спешит к тумбочке, где у него хранятся кассеты.
— Это джазы. Это… Вот, кажется, эта!
Репортер готов выхватить из рук Славикова коробку. Ему стоит большого труда быть спокойным и смотреть, как Николай не спеша заправляет пленку в магнитофон.
— Ты осторожнее! — сует он длинный палец. — А то скорость-то маленькая. Девять и пять? Осторожно!
Шипит динамик. Славиков прибавляет громкость. Сейчас магнитофон «заговорит»! Крутятся диски. И вот возникают, крепнут голоса:
«Что еще?»
«Сознательная воинская дисциплина».
«Правильно, сержант Русов!..»
— Это наш замполит, — поясняет Славиков и указывает глазами на стоящего здесь же старшего лейтенанта Маслова. Славиков щелкает клавишей. Стоп! Репортер сердито хватает его за руку:
— Пусть крутится!
— Мы его голос пропустим! — в свою очередь сердится Николай. — Кажется, здесь был его голос. Сейчас мы повторим.
Славиков возвращает ленту на несколько оборотов назад. Предостерегаюхце поднимает ладонь — вот сейчас, слушайте!
«Людей надо дуже уважать и любить. Бильше, чем сэбэ!..»
— Это Ваня!
Побледневший от столь редкой удачи, репортер включил свой магнитофон, поднес микрофон к динамику, но голос Кириленко уже смолк. Только глухой раскатистый шум. Репортер вопросительно смотрит на Славикова, и тот деловито поясняет:
— Море шумит… Сейчас мы повторим…
Повторили, и репортер переписал все на свою пленку.
А Славиков снова щелкнул выключателем, и возник, зазвучал еще один голос. Маслов вспомнил, где и когда был этот разговор, удивленно повел головою: «Ну и ну! Как же Славиков успел?»
«…если, садясь в кресло испытателя, человек подумает, что он идет на подвиг, значит, он не готов к полету в космос. Значит, он не готов к подвигу. Человек, уходя в ответственный полет, идет работать! Для прогресса, для человечества. Работать! Вот что главное. Мастерски выполнять доверенную работу, а слава тебя найдет. Так, кажется, в комсомольской песне поется? А, Кириленко?»
«Так».
— Молодцы! — не удержался репортер. Глаза его ошалело горели. И он еще раз восхищенно повторил: — Какие вы молодцы, ребята!
Прокручивали еще одну пленку, где, как все утверждали, должен быть голос Вани Кириленко. И действительно, Ваня начал говорить.
«Вот у нас на Днепре рыбалка! Хлопцы, давайте после службы…»
«Э! Тебе еще год трубить. Мы уже штатскими будем, а ты салаг агитируй на Днепр…»
Это, перекрыв Ванин голос, ворвался голос Филиппа Бакланова. Филипп покраснел до корней волос. Обозвал себя самыми последними словами. Никогда в жизни ему не было так стыдно, как в эти минуты, когда люди пытались услышать голос Вани Кириленко, а он, Филипп, грубо оборвал — как сапогом наступил на тот голос. В те минуты Филипп подумал, что не раз поступал он в жизни подобным образом.
Бакланов ушел к морю и там, сидя один, подвел невеселый итог своей службы и жизни на посту 33.
Он считал себя поэтом… А на деле? Талантливым его не признают даже в окружной газете, не говоря уж о центральных журналах.
А может быть, никакой он не поэт? Скорее всего, так. Просто любит стихи, и все. И наверное, всю жизнь будет любить, оставаясь этим, как его… дилетантом, любителем. Но ведь бывает и так, что слабая искра таланта постепенно родит пламя, создает костер… И тогда… Филипп даже подумал: «Вот возьму и напишу поэму о ребятах, о Ване Кириленко. И тогда заговорят обо мне все сразу…»
Его любовь к Юле… «А любовь ли это? Бегал в самоволки, трепал языком, выворачивался наизнанку, а вот не любит она, и все. Это факт. Если я ее люблю, то почему сейчас, когда она далеко, в городе, поступает в институт, мне как-то вдруг спокойно? И вроде бы мудро рассуждать стал. Ведь говорят, когда любишь, ночей не спишь. Странно. А я сплю. Спокойненько сплю и вроде во сне ее ни разу не видел. Конечно же думал о ней, но когда? Ночью, охраняя пост. Шагаешь, а мысли сами крутятся вокруг отношений с Юлей… Приятно как-то думать…
А может, и сейчас еще не все? Может, мне удастся стать лучше? Взять от ребят моих, от каждого самое лучшее… От Вани — спокойствие и фундаментальность во всем. В словах, в делах. От Славикова — жизнерадостность и юмор. Шутки его всегда к месту, там где надо. Но пожалуй, с этим ничего не получится. Острить-то я, конечно, смогу, но уровень не тот. Как у Славикова, не получится… Для этого надо жить в Москве, окончить среднюю школу, институт. Окончить, и даже после всех ступеней образования — громадный вопрос, будет ли во мне всё, что есть у Славикова. Нужна среда, как говорят ученые люди.
От Русова можно взять самостоятельность. Он всегда умеет быть самим собой, и его не собьешь… Это точно. Он знает, к чему идет, он все планирует наперед и, как шахматист, продумывает. А девчонки, между прочим, и серьезных любят. Приезжала же к нему Людка. За тысячу километров прикатила. Значит, есть в человеке что-то такое…
От Володи Рогачева… Ничего не возьму от Володькп Рогачева! И думать о нем не стоит. Точка. Отношения с ним прерваны. Самим Володькой…»
Все произошло на следующее утро после той грозы… Ваня Кириленко был уже в госпитале.
Утром Володька подошел хмурый, глаза прищурены: «Ты почему меня в грозу не позвал? Знал ведь, где я…»
Крутилось на языке оправдание: «Думал, сам прибежишь… Ливень-то какой был». А Рогачев снова: «Почему сидел в домике? Почему не с Резо в станции?»
Зло взяло. Чего пристал, чего привязался?
«Ну, был… Ты — под скалою, я — в домике!»
Как исказилось лицо Рогачева, как округлились, полезли из орбит глаза! Никогда не видел его таким.
«А ты… ты почему меня не позвал? Ты… ты…»
«Казалось, скажи я ему еще слово и он разорвет меня на куски. Я ничего ему не сказал». Филипп вспомнил как Рогачев, круто повернувшись п сжав кулаки, отошел…
