для прислуги.
Эти зашарпанные коридоры не имели ничего общего с парадными покоями. Здесь толклись слуги, нижние чины военных, и никто не обращал друг на друга внимания.
Я оделся во всё черное, этаким кинематографическими трубочистом. Единственно, чего мне не достало для полноты образа — это цилиндра, запрещенного для ношения императорским указом.
С любопытством я поглядывал на царскую челядь. Народ в обслуге преобладал простоватый, без следов излишнего интеллекта на лицах. Иерархические различия в служебном положении были заметны только по качеству и покрою одежды.
Когда мы, наконец, добрались до заветных комнат и я от волнения почти перестал реагировать на окружающее, нам навстречу попался человек со странной формы черепом, светлыми, с красными прожилками, проницательными глазами на грубой лепки лице. То, что это какой-то большой начальник, я понял по поведению моих спутников. Я подыграл им и так же, как они, низко поклонился и заискивающе уставился на него.
— Кто и зачем? — спросил он скрипучим, лающим голосом с сильным немецким акцентом.
— Истопники, ваше сиятельство, — за всех ответил наш патрон. — Идем чистить дымоходы-с, а то, ваше сиятельство, дымят-с.
— Так лето на дворе, как же они дымят?
— Зимой дымили-с, — поправился старший истопник. — Готовь сани летом, а телегу зимой-с! Однако, ежели, ваше сиятельство не прикажет…
— Почему не прикажу! — равнодушно сказало сиятельство. — Напротив, похвально, запомню! Это рвение! Как фамилия?
— Иванов, ваше сиятельство! — прокричал обер-истопник, распускаясь улыбкой от начальственной ласки.
— Похвально, Иванов! — повторился скрипучий вельможа. — А это что за мальцы?
— Этот мой помощник, а длинный — трубочист.
— С такой статью нужно в гвардии служить, а не трубы чистить, — недовольно сказало их сиятельство и, круто повернувшись, пошло своей дорогой.
Обер-истопник обтер вспотевшее лицо и сказал осевшим голосом:
— Ишь ты, пронесло! Дажеть похвалил!
— А кто это такой? — спросил я.
Обер-истопник удивленно посмотрел на меня.
— Неужто не признал? Эка, ты, брат, темнота. Это же сам граф Пален!
Я уважительно щелкнул языком, хотя до любимца Павла и фактически второго после царя человека в империи мне в данную минуту дела не было.
— Ох, уж и въедлив, — между тем сетовал обер-истопник. — До всего ему дело. А как я-то его срезал! Сани, говорю, нужно готовить летом. Он, их сиятельство, один такой, в печи заглядывает, сколько дров заложено. Востер! Один он у нас такой.
Действительно, кроме графа Палена, ни один из встретившихся нам придворных даже не взглянул на нашу пролетарскую троицу. Не обратили внимания и офицеры-гвардейцы стоящие на часах у лестницы, ведущей на верхний, «режимный» этаж.
Мы чинно, гуськом, не разговаривая между собой прошли мимо них к заветным покоям, и шеф робко постучал в запертые двери. После третьей попытки обратить на себя внимание, он стукнул чуть сильнее, и дверь внезапно резко отворилась. Из-за нее высунулся маленький человек с каким-то неопределенным, скользким лицом.
— Вашество, — без особого подобострастия, обратился к нему Иванов, — мы насчет печей.
— Кто приказал?! — почему-то сердито закричал маленький человек. — Я спрашиваю, кто приказал?!
— Так что печи, значит, дымят, — рассудительно, сказал обер-истопник, не испугавшись ставшего свирепым мелкого лица. — Их сиятельство граф Пален…
При имени всесильного царского любимца лицо человечка моментально изменилось, из свирепого сделалось ласковым.
— Проходите, проходите! Я что, я ничего, мне нет дела.
После этого признания, человечек выскочил наружу и побежал, не оглядываясь, вниз по лестнице.
Мы постояли еще пару минут, ожидая особого приглашения, но больше никто из покоев не вышел. Дверь была раскрыта настежь, и мы вошли в просторную комнату, служившую чем-то вроде канцелярии. Обставлена она была дорогой старой мебелью, уже порядком зашарпанной.
В комнате никого не было. Мы, не задерживаясь, миновали ее, так же, как и вошли, гуськом. В следующем помещении четверо младших офицеров играли в карты, сидя за роскошным письменным столом начала восемнадцатого века. Здесь же была большая, рассчитанная на отопление нескольких комнат печь, отделанная изразцами. Офицеры отвлеклись было от игры, но, увидев, кто мы такие, потеряли к нам всякий интерес.
— Мы печи проверяем, — объявил Иванов, ни к кому конкретно не обращаясь. Один из офицеров, видимо старший, кивнул головой, не прерывая игры.
— Ишь ты, ничего не боятся, — прошептал Иванов то ли восхищенно, то ли осуждающе. — Не равен час, государь, али енерал какой заглянут, они за карты-то строевым маршем пойдут в Сибирь.
Евпатий согласно закивал и обратился в полголоса ко мне:
— Ента дымит.
Самое забавное, что, придумав мне роль, он сам же в нее поверил и теперь обращался как к настоящему специалисту. Я подошел к печи. Такое сооружение мне приходилось видеть только на картинках. Была она высокой, широкой, но вполне вписывалась в интерьер комнаты. Отделанная богатыми изразцами, явно немецкого происхождения, печь имела несколько вьюшек из благородно потускневшей бронзы с императорскими вензелями.
— Для чего это дверки? — спросил я печников.
— Бог его знает, — ответил Евпатий. — Нам они без надобности.
— А при вас их кто-нибудь открывал?
Печники переглянулись, задумались и покачали головами.
Пришлось разбираться самому, хотя голова у меня была занята совсем другими проблемами. Я представил себе, как может двигаться горячий воздух по печным каналам, и где, предположительно, должна скапливаться сажа. Ничего сложного в них не оказалось, тем более что выкладывали их аккуратные и предусмотрительные немцы.
Когда-то я сам по книге делал печь на даче, так она вышла куда более изощренной, чем эта. Я довольно быстро въехал в устройство этого средневекового мастодонта, безбожно жрущего царские дрова, открыл камеры, забитые сажей, и показал истопникам, где нужно чистить.
Они начали по очереди заглядывать в потаенные уголки дымоходов и дивиться простоте предстоящей работы.
Как всегда в таких случаях, взялись мы за дело рьяно и вскоре так уделали помещение, что недовольные офицеры вынуждены были позорно бежать.
— Ишь ты, сколько в ей сажи набралось. Теперича, небось, дымить перестанет, — радостно повторял одну и ту же фразу Евпатий.
— А ты, брат, головастый, — похвалил меня Иванов. — Я ужо который год при печах, а открывать вьюшки опасался. А оно вот, значит, как.
В комнату, по которой летала сажа, время от времени заглядывали какие-то люди с сердитыми лицами, но магические слова: «граф Пален приказали» гасили в зародыше всякое
