недовольство.
Изгадив за полчаса одну комнату, мы перешли в следующую, где учинили подобный же разгром. Весть об участии в трубном мероприятии кореша государя дошла до всех сидельцев тайных покоев, и нам больше не мешали.
По словам Евпатия, нам осталось почистить последнюю печь в дальней комнате, в которой, по предположениям, и должна была находиться таинственная женщина.
Так же как давеча, мы гуськом проследовали в дальний покой. Комната эта, в отличие от предыдущих, деловых, было жилой.
Я с порога впился взглядом в двух женщин, сидевших в креслах у окна.
Сердце мое начало бешено биться. Одной из них была моя жена.
Аля повернула голову в нашу сторону, посмотрела, кто пришел, и равнодушно отвернулась.
— Мы по печному делу, — сообщил между тем Иванов старухе, сидевшей рядом с Алей, — по приказу графа.
Теперь, когда наш шеф обратился к Алиной дуэнье или охраннице, у меня появилась возможность посмотреть в сторону женщин, не вызывая нареканий. Моя любимая похудела, побледнела и выглядела усталой. Кроме того, у нее на щеках и лбу появились пигментные пятна.
«Неужели беременна!» — с ужасом подумал я.
Аля, не глядя в мою сторону, чуть заметно утвердительно кивнула головой. Мне сделалось совсем худо. Бедная девочка, на ее долю выпали такие суровые испытания, а тут еще беременность, и я ничем не могу ей помочь.
— Поди, грязь разведете, ироды? — недовольно спросила старуха с полным морщинистым лицом, по очереди оглядывая нас.
— Без этого никак невозможно, Маканья Никитична, — солидно сказал обер-истопник, подобострастно поглядывая на нее. — Зато зимой будет тепло и бездымно.
— До зимы еще дожить надо, — процедила Маканья Никитична сквозь поредевшие зубы. — Совсем стара стала, того гляди, помру.
— Да-ть ты что, родимая, ты всех нас переживешь, да-ть ты еще женщина- то в самом соку, кому-ть и жить-то, как не тебе…
— Ну, пошел хлиртовать кавалерщик, — ласково улыбнулась пожилая женщина, приосаниваясь и строя глазки.
Теперь, когда завязался разговор Иванова со старухой, мы с Алей смогли взглянуть друг на друга. Я рассматривал ее похудевшее личико, ставшее, несмотря на темные пятна, еще милее и женственнее. То, что я чувствовал и шептал про себя, без высокопарных слов озвучить невозможно. Поэтому лучше промолчать. Это, как говорится, наше с Алей дело на нашей кошме.
Жена, сияя глазами, без труда разбиралась в моих мыслях и приободрялась на глазах. Я испугался, что это может заметить Маканья Никитична, выглядевшая профессиональной подсадной уткой.
Однако опасения были напрасны. Обер-истопник со старухой предались совместным воспоминаниям о каких-то общих делах и знакомых, и надзирательнице стало не до пленницы. Мы с Алей, воспользовавшись тем, что на нас никто ни обращает внимание, продолжали смотреть, не отрываясь, друг на друга. Евпатий, которому слушать разговор родственника со старухой было скучно, а просто стоять неинтересно, полез в печь самостоятельно, без моего надзора и уронил на пол совок сажи.
— Ты что же, сатана, делаешь! — закричала старуха, отвлекаясь от приятного разговора. — Ирод ты косорукий!
Я бросился в черное облачко, возникшее у печи, отметив цепкий взгляд, углядевший таки наши с Алей переглядки.
— Ишь ты, — насмешливо сказала старуха Иванову, когда я отогнал Евпатия от печи и послал за пустыми ведрами для сажи. — Видел, как твой чумазец на мою девку пялится? Али знаема она тебе? — добавила она, подозрительно глядя на меня.
— Чаво, тетенька? — придурковато улыбаясь, переспросил я и тупо уставился на нее, приоткрыв рот.
— Чаво — ничаво, пришел работать, так работай, нечего глаза лупить, ослепнешь, ефиёп, прости Господи.
После чистки двух предыдущих печей я и точно выглядел эфиопом.
— Чаво, тетенька, лупить? — положил я в кашу лишнюю ложку масла.
Старуха, потеряв ко мне интерес, не ответила и возобновила разговор с Ивановым.
После такого финта, я мог смотреть куда угодно и сколько угодно, диагноз работал на меня. Однако особенно зарываться не стоило, и я перебрасывался с Алей короткими взглядами, когда этого требовал наш мысленный диалог.
Удивительное дело, я почти наверняка знал, о чем она думает. Жена, согласившись со мной, в подтверждении утвердительно опустила ресницы.
Первым делом, я кратко рассказал ей о возможной причине ареста. Судя по выражению лица, Аля о своем деле знала еще меньше, чем я. Понятно, что никто ничего ей по этому поводу не говорил. Никаких следственных действий против нее не велось, а копаться в мыслях часовых было бесполезно, охрана сама была не в курсе дела.
— Старуха тоже ничего не знает? — спросил я. Аля качнула головой.
— К царю тебя не водили? — Опять отрицательное движение.
— Тебя не обижают?
Аля едва заметно пожала плечами.
— Тебя считают дурочкой? — Взмах ресниц.
— Кто-нибудь знает, что ты умеешь читать и писать, и вспомнила французский язык?
Отрицание.
— Продолжай прикидываться простушкой, ни с кем не откровенничай, особенно со старухой. Ее специально приставили к тебе, чтобы выяснить, что ты знаешь о своем прошлом.
Аля кивнула и удивленно посмотрела на меня, пытаясь догадаться, что, собственно, она должна скрывать. Видимо, мой краткий рассказ о причинах ее ареста до нее толком не дошел, в царских делах и событиях русской истории она не разбиралась.
Я попросил ее внимательно меня слушать и постараться понять, что дело очень серьезное. После чего объяснил, что ее, скорее всего, считают законной внучкой императора Иоанна Антоновича, и Павел Петрович боится, что она станет претендовать на Российский престол.
Во время рассказа у Али сделались круглыми глаза, так дика была ей, недавней крепостной крестьянке, мысль, что она может потребовать у царя корону.
— Изображай из себя деревенскую дурочку, говори со старухой только о крестьянской жизни, рассказывай о своих приемных родителях и первом замужестве. Всё, что ты ей скажешь, она передаст тем, кто ее к тебе приставил. Пусть они поверят, что ты совсем глупая, и скажут царю, что тебя можно не бояться и ни о каких престолах ты слыхом ни слыхивала. Может быть, всё и обойдется. Из дворца я тебя пока освободить не смогу. Если же тебя отправят в монастырь или в крепость, то появится шанс бежать. Я сделаю всё возможное и невозможное, чтобы мы были вместе.
Теперь, когда я если и не успокоил ее, то хотя бы ввел в курс дела, можно было поговорить о более злободневных вещах, чем российская корона.
— Ты очень боишься?
— Очень, — сказала глазами Аля.
— Как ты себя чувствуешь? — Неопределенное пожатие плечами.
— Плохо?
