Я повернулся, и мы с ней оказались лицом к лицу. Сказать, что я заметил у девушки в глазах страх, значило бы погрешить против истины. Но что-то такое, кроме любопытства, у нее в них все-таки присутствовало. Так, наверное, смотрит в открытую дверь самолета человек перед тем, как впервые должен прыгнуть с парашютом. И страшно, и очень хочется попробовать.
— А я тебе нравлюсь? — спросила она после того, как мы довольно долго смотрели в глаза друг другу.
— Нравишься, — честно сознался я.
— Тогда почему ты меня сторонишься?
Вопрос был правильный, но слишком сложный для объяснения. Я подложил руку под щеку, так, чтобы удобнее было на нее смотреть, спросил:
— Тебя, когда ты жила в том доме, возили к мужчинам?
— Нет, меня никуда не выпускали, только заставляли работать по хозяйству, — наивно ответила она.
— А тогда когда мы с тобой первый раз встретились, ты еще пила, ну этот, — я хотел сказать «эликсир страсти», но подумал, что она не поймет, и перевел, — густой напиток, раньше тебе его давали?
— Давали, часто; мы же с тобой его вместе пили. Это чтобы есть не хотелось, и было весело.
Кажется, мы говорили о разных вещах, я об их здешней «виагре», она об успокаивающем наркотическом пойле.
— Значит, ты с мужчинами еще не была?
Она, наконец, поняла, о чем я спрашиваю, смутилась и отодвинулась:
— Мне самой стыдно, что я тогда тебя обнимала. Прости меня, я, правда, не такая, не знаю, что на меня нашло. Я была как угоревшая.
— Ничего, ты не в чем не виновата, это все то питье, его специально дают людям, чтобы они теряли стыд. А теперь будет лучше, если мы сейчас просто заснем.
— Почему?
— Ты греха не боишься? — вместо ответа спросил я.
— Боюсь, очень боюсь, — съежившись и как-то сразу поникнув, ответила Прасковья.
— Вот и я боюсь взять грех на душу, — сказал я. — Тебе сначала нужно выздороветь, а потом уже мы вместе решим, стоит нам грешить или нет.
Она ничего не поняла, но привычно подчинилась мужскому авторитету. Покорно сказала:
— Хорошо, как ты хочешь.
— Вот и прекрасно, а теперь постарайся уснуть.
Девушка послушно закрыла глаза и, как я, положила ладошку под щеку.
— Хорошо, только я не спать, а есть хочу.
— Утром наешься до отвала, сегодня скоромный день, можно будет есть сколько хочешь. А теперь спи!
Глава 8
Мы спокойно проспали часов до десяти, пока нас не разбудил хозяин нашего подворья. Оказалось, что пришел посадский целовальник допрашивать жителей о найденном на пустыре трупе неизвестного человека. Мы все вчетвером вышли на двор, где собирались местные обитатели. Целовальники были кем-то вроде американских шерифов, должностные лица, выбирающиеся земщиной в уездах и на посадах для исполнения обязанностей судебных, финансовых и полицейских. Наш «шериф», мужчина средних лет благообразной внешности с расчесанной надвое бородой, терпеливо ждал, когда все соберутся.
Вместе с членами семьи хозяина, квартирантами и холопами во дворе сошлось человек сорок. Люди были взволнованны нежданным событием и жаждали участвовать в следственных действиях. Мы, что называется, затерялись в толпе и ждали начала опроса свидетелей. Как мне казалось, ночью вокруг было тихо, но кто знает, может быть, кто-то и видел наши блуждания по усадьбе, Тогда придется отвечать на неприятные вопросы, да еще и раскрывать свое инкогнито. Кто я и чем занимаюсь, здесь не знал никто.
Когда хозяин подворья сказал целовальнику, что собрались все, тот пригладил бороду и сообщил, что а пустыре за усадьбой найден мертвый бродяга и просил, не знает ли, кто он такой. То, что нашего стайка он назвал бродягой, меня удивило. Одет тот был вполне прилично, если не сказать, хорошо.
Желающих участвовать в опознании нашлось много, и вся толпа повалила смотреть на убитого. Мы тоже присоединились к соседям. Возле тела стоял охранник, так что все сразу направились прямо к месту преступления. Наш вчерашний знакомый лежал на спине, широко раскинув руки и ноги. Верхней одежды на нем не оказалось, одно нижнее белье. Теперь мне стало понятно, почему целовальник назвал его бродягой.
Чужая смерть, да еще в результате убийства, почему-то всегда вызывает у людей повышенный интерес. Все мы столпились вокруг, жадно разглядывая окровавленное тело. Старика, естественно, никто не знал. Целовальнику это не понравилось, он скривил лицо, зачем-то сплюнул на землю и задал следующий вопрос:
— Кто-нибудь ночью слышал шум и крики на пустыре?
— Я слышал, — выступил вперед парень с откровенно глупым лицом. — Ночью тут ужасть, как кричали. Я так и подумал, что кого-то режут!
Он откровенно врал.
Я был в двух шагах от места преступления и не слышал ни звука. Парню, вероятно, захотелось покрасоваться перед публикой, и он нашел способ обратить на себя внимание.
— Когда это было? — встрепенулся целовальник.
— Так, поди, после полуночи, как раз петухи прокричали, — ответил тот.
— Значит, так и запомним, — веско сказал целовальник. — Еще кто что может сказать?
Больше желающих дать показания не нашлось, и нас отпустили с миром. Когда мы возвращались к себе, меня задержала Прасковья. Она была бледна и вновь выглядела больной.
— Я его знаю, — тихо сказала она, — он бывал у нас в избе.
— На постоялом дворе? — уточнил я.
— Да, — подтвердила она. — Приезжал туда в карете.
Карета меня сразу заинтересовала. В экипажах ездили очень немногие, самая, можно сказать, знать и только очень богатые люди.
— А ты помнишь, в какой он приезжал карате? — сразу же вцепился я единственную пока зацепку.
Прасковья задумалась, потом показала широко разведенными руками примерную величину экипажа.
— Вот в такой!
Получилось красиво, но не совсем понятно. Более точного описания кареты я от нее не добился.
— Хотя бы какая она была, золоченая, с дверками, красивая?
— Очень, с красными колесами. Очень красивая. Да, в нее еще были