— Эх, ваше сиятельство, не понимаете вы простую душу, — упрекнул он. — Думаешь, ежели человек, скажем, простой крестьянин, так он души не имеет? А у него душа получше, чем у некоторых чистых. Потому как он правдой живет! Вот ты говоришь…
— Дормидонт, — перебил я, — ты с кем все время разговариваешь?
— Сам что ли не знаешь? С тобой, — покладисто объяснил он. — Паренек твой, вот этот, — указал он пальцем на Матильду, — гляжу я, какой-то хмурной, слова доброго не скажет!
Боюсь, что на добрые слова я тоже оказался неспособен и стал говорить на повышенных тонах. Точнее будет сказать, начал кричать:
— Ты нас взялся отвести в Потапово? Взялся! Так и веди! Если все выполнишь, как договорились, я тебе денег дам!
Однако на Дормидонта мой крик никакого впечатления не произвел, он только выпустил из руки повод лошади и прислонился плечом к дереву, после чего грустно улыбнулся и объяснил:
— Я разве за деньги вас веду? Мне деньги, тьфу. Мы по крестьянству и без денег сгодимся. Я по добродушной душевности вызвался. Вижу, господа справные, почему думаю, не помочь хорошим людям? Доброму делу и ангелы на небе радуются!
— Ну, так порадуй их, ради Бога, отведи нас в Потапово! — взмолилась Матильда. — У меня уже от дождя вся одежда промокла!
— Лучше умереть, чем неправду терпеть, — подумав над ее словами, ответил народной поговоркой Дормидонт.
— Ладно, — сказал я Матильде, — не понимаешь что ли, не хочет он нас вести, вот дурака и валяет… Поехали, как-нибудь и сами доберемся.
Дормидонт впервые посмотрел мне прямо в глаза и виновато сказал:
— Твоя, правда, ваше сиятельство, крепка могила, да никто в нее не хочет. Не по Сеньке, видать, шапка. Прости если что не так, только никак я не могу в то Потапово идти. Барин тамошний — чистый зверь, от него и свои крестьяне терпят, а чужому не приведи Господи попасть, с живого шкуру спустит.
— Понятно, — сказал я, хотя ничего понятно мне не было, особенно то, зачем Дормидонт сам вызвался нас проводить, а на полдороги вдруг испугался. — Не можешь, так не можешь, неволить не будем. Прощай, если так.
Я тронул повод и застоявшаяся лошадь, боком обойдя мужика, пошла вперед. Мне почему-то показалось, что мы с ним просто так не расстанемся, потому я не стал оглядываться, оставив его, что называется, посреди дороги.
— Ну, ты посмотри, что за люди эти крестьяне! — сердито сказала Матильда, поравнявшись со мной.
— У каждого в жизни свой интерес, — философски ответил я, — сейчас узнаем, что ему от нас нужно.
— Ты думаешь, что он не уйдет?
— Нет, конечно, зачем бы он с нами тогда пошел. Крестьяне народ рациональный.
— Что значит, «рациональный»? — переспросила она значение незнакомого слова.
— Это значит, что ничего просто так не делают, — примерно перевел я. — Сейчас он нас окликнет!
Мы уже отъехали достаточно далеко, и было самое время Дормидонту нас остановить, что и случилось, словно бы на заказ:
— Ваши сиятельства, погодьте! — крикнул мужик. — Надо пару слов сказать!
Я не без торжества посмотрел на француженку и остановил лошадь. Мужик трусцой бежал по лесной тропе.
— Я тут подумал, — запыхавшись, сказал он, подходя к нам, — как же вы без меня Потапово найдете?!
— А тебе что за печаль, если ты боишься туда идти? — спросил я. — Или передумал?
— Оно, конечно, боязно, тамошний барин зверь зверем, — повторил он нелестную характеристику Погожина-Осташкевича, — только мне любопытно узнать, зачем вы-то туда едете?
— Ты только за тем нас остановил? — нарочито строго спросил я.
— То мне знать очень даже любопытно, — вновь сказал он.
— Убить мы его собираемся, Дормидонт, — безо всяких околичностей, сказала Матильда. — Он меня оскорбил и за это должен ответить!
Я незаметно посмотрел на женщину. Матильда так сильно сжала поводья, что у нее побелели пальцы. Похоже, что я сам не все знал из того, что у нее произошло с Павлом Петровичем. За обычную трепку, которую она получила в охотничьем доме, Матильда вряд ли бы так страстно жаждала мщения. Синяки у нее уже рассосались, опухоль спала, так что можно было бы и успокоиться.
— Вот оно, значит, что! — сказал Дормидонт и полез под шапку почесать затылок. — А то я в сумлении пребывал, чего вам у тамошнего барина понадобилось. Думал, может сродственники ему какие или как. А, оно вот что получается. Значит, не только мужики от него претерпели, но и господ сумел обидеть.
— Тебя он тоже обидел? — задал я наводящий вопрос.
Мужик замялся, отвел взгляд и, не поднимая головы, ответил:
— Не то что бы обидел, а так… Братишку моего младшенького по его приказу на кресте распяли. Оно, конечно, и Спаситель такую муку терпел, только сомневаюсь я…
— То есть, как это распяли?! — поразился я. — По настоящему, на кресте?!
Дормидонт смутился, кашлянул в кулак, потом перекрестился и негромко сказал:
— Сам я, конечно, того не видел, мне верный человек рассказал. Прибили Ванюшку к кресту гвоздями, а потом и веревками привязали, чтобы не сорвался, и держали, пока он не помер. Долго он мучился, молодым был, здоровым. Оно, конечно, я понимаю, бунтовать против господ грех, за то в Сибирь или кнутом забьют, а мы люди семейные…
Сказать на это нам было нечего, мы сняли кивера и молчанием почтили память покойного. Потом я вернулся к делу:
— Значит, ты тоже хочешь с Потаповским барином посчитаться?
— Как можно, это же бунт! — испугался Дормидонт. — Вы-то люди пришлые, да еще сиятельства, с вас все как с гуся вода, а про меня, коли узнают да донесут…
— Ладно, ты нас только туда доведи, а мы тебя не выдадим, — пообещал я.
— Да нешто вы вдвоем с евойной дружиной справитесь? У него там кровососов десятка два с гаком будет. Да все как на подбор, мордатые да здоровые!
— Думаю, уже поменьше осталось, — сказал я. — Мы на него не войной пойдем, попробуем подобраться хитростью. Мне один человек сказал, что барин живет не в господском доме, а рядом в небольшой избе. Вряд ли у него там есть большая охрана.
— Обманул он тебя, — не задумываясь, сказал проводник. — Там и есть главная засада, кто в ту избу попадет, в живых уже не выйдет.
— Спасибо, что предупредил, — поблагодарил я, — впредь буду осторожнее. Ну, что ты надумал? Пойдешь с нами или останешься?
