сразу же пригласили погреться у костра.
Лагерь у них, оказалось, многолюдный, обитало тут не меньше полутора сотен человек. Мужики рассказали, что жители их деревни разделились на несколько частей и спрятались в лесных чащобах, недоступных кавалерии французов. Тут же в лесу содержался скот, который удалось уберечь от неприятеля.
— Давно вы тут прячетесь? — спросил я, когда представления закончились.
— Считай, четвертый день, — ответил пожилой человек в исправной крестьянской одежде, которого крестьяне почтительно звали Николаевич.
— Французы не беспокоят? — продолжил я, не столько из любопытства, сколько ради поддержания разговора.
— Бог миловал, — ответил он, почему-то отводя взгляд.
— Вы местные? — вмешалась в разговор Матильда, хотя это было и так очевидно.
— Здешние, Потаповские, — подал голос щуплый мужик с задорно торчащей бороденкой.
— Потаповские! Не может быть! — почти в один голос воскликнули мы.
— Они самые и есть, — подтвердил Николаевич, почему-то укоризненно посмотрев на выскочку. — Слышали про нас или как?
— Да уж, — ответил я, начиная понимать, что у них здесь что-то не так. — Барина вашего, случаем не Павлом Петровичем зовут?
— Истина святая, — опять вылез щуплый вперед Николаевича. — Они кормилец и благодетель и есть наш барин! Точно, он и есть, Павел Петрович!
И опять Николаевич строго посмотрел на говоруна, но сам ничего не сказал. Я решил, не торопить события и лучше присмотреться к крестьянам. Что-то не понравилось мне такое совпадение. Однако в разговор теперь включился Дормидонт. Он откашлялся и спросил авторитетного Николаевича:
— Сам-то барин как, жив ли, здоров ли?
— Чего ему сделается, — ответил мужик и почесал затылок. Потом, явно стараясь прекратить почему-то неприятный разговор, спросил, будем ли мы с ними обедать.
— Еда у нас общая, артельная и если не побрезгуете мужицкой пищи, то милости просим.
Мы поблагодарили и присели погреться возле костра. Мужики, чтобы не стеснять гостей, разбрелись кто куда, женщин и детей тоже не было видно, скорее всего, сидели по шалашам. Мы остались с одним Николаевичем, который, судя по всему, был здесь старшим.
— Как народ, не болеет? — спросил я.
— Пока Бог миловал, все здоровы, — ответил он. — Мы народ крепкий.
Я ему не поверил, но вскоре сам убедился, что так оно и есть. Удивительно дело, несмотря на дожди, холод и плохую воду, в лагере не оказалось больных. О таком феномене я уже слышал. Во время Отечественной войны 1941 года партизаны, несмотря на тяжелые условия жизни, недоедание, почти не хворали. Проходили даже тяжелые хронические заболевания.
Мы втроем, с Матильдой и Николаевичем сидели у костра. Дормидонт занимался нашими лошадьми и в разговоре не участвовал. Мужик старался казаться приветливым, но чувствовалось, как он напряжен, боится сказать лишнее слово, и ждет от нас какого-то подвоха. Я не мог понять, что его может беспокоить, и, болтая на бытовые темы, пытался понять, что здесь, собственно, происходит. Совершенно неожиданно обстановку разрядила Матильда. Не долго думая, она спросила у Николаевича, как поживает его барин после смерти своего друга.
Николаевич испуганно на нее посмотрел, перекрестился и плюнул в костер.
— Не приведи Господи, как барин бесновался, совсем лютым стал! Я бы тому, кто проклятого колдуна успокоил, свечку во здравие поставил!
— Вот ему и поставь, — довольным голосом сказала она и показала на меня. — Это он того чернокнижника убил!
Николаевич растеряно стянул с головы шапку, отер со лба крупные капли пота и потребовал:
— Побожись!
— Ей Богу, — сказала Матильда и перекрестилась.
— Так вы значит, того, — сразу разучился разговаривать мужик, залопотал, мешая слова, — значит не сродственники барина?
— Какие еще родственники! — возмутилась француженка. — Черти ему родственники! Я, пока он жив, места себе не найду! Да я его, — она не найдя достаточно весомых слов, плюнула в ладонь и растерла другою.
Пока она горячилась, я опять гадал, чем все-таки так ее достал Павел Петрович.
— Вот так дела, — задумчиво сказал мужик, а мы уж и не знали, что с вами делать! Решили, что барин вас подослал, нас назад на казнь вернуть!
— Погоди, — вмешался в разговор я, — так вы что, не от французов здесь прячетесь?!
— Какие там французы, мы их и в глаза не видели! От барина Павла Петровича всей деревней сбежали. Он со своей опричниной так разбушевался, что полдеревни спалил!
— Хорошие дела, — сказал я. — Так что же получается, вы от него в лесу прячетесь, вместо того чтобы шею ему свернуть!
— Свернешь тут! — махнул рукой Николаевич. — У него опричников два десятка с ружьями да саблями, а мы люди мирные, только по крестьянству способные.
— А почему ты его помощников опричниками называешь? — спросила Матильда.
— Как барин их кличет, так и мы. Они, значит, опричнина, а мы земщина, потому как на земле кормимся.
— Понятно, — сказал я, — ваш Павел Петрович под Ивана Грозного косит, то есть хочет казаться царем, — поправился я. — Устроил себе царство-государство под самой Москвой и правит как царь! Хочет, казнит, хочет, милует! Лихо! Что же вы на него начальству не пожаловались?
Николаевич посмотрел на меня как на полного идиота и, похоже, уже раздумал ставить мне за здравие свечу. Однако ответил:
— Холоп на боярина не послух. Чья земля, того и городьба.
Он был прав, правды у нас жалобами до сих пор не добиться.
— Ладно, а нам поможете до него добраться? Мы жаловаться на него не станем, сами как-нибудь разберемся!
Николаевич скептически на нас посмотрел и отрицательно покачал головой:
— Враг выскочит в поле, всем надует горя. Куда вам с барином тягаться! Сами пропадете и нас подведете.
— Ты бы Николаевич не пословицами говорил, а своим умом подумал, долго вы в лесу с бабами и детьми просидите! Сейчас война идет, одолеем мы с вашей помощью барина, все на француза спишется, и никто вашей в том вины даже искать не станет!
Мужик с сомнением покачал головой, но, кажется, задумался.
— Оно, конечно, зима на носу, в шалашах не перезимуешь. Только ты считай один воин, твой друг дитя безусое, а у Павла Петровича, сколько головорезов в помощниках! Вот то-то, и оно-то!
