поздорову не желал и продолжал валяться на земле, неся всякий вздор:
– Я забочусь о своих детях! И нечего соваться в чужие дела! Бить меня вздумал? Смотри, пожалеешь!
Сянцзы молчал, приготовившись к драке.
У Сяо Фуцзы в глазах стояли слезы: она не знала что делать. Урезонивать отца бесполезно, но ведь не может она спокойно смотреть, как Сянцзы будет его избивать. Она отыскала у себя несколько медяков и сунула брату. Тот обычно старался не попадаться пьяному отцу на глаза, но сейчас, когда Эр Цянцзы лежал на земле, осмелел:
– Вот тебе – бери и уходи!
Эр Цянцзы покосился на деньги, взял их и, ворча, стал подниматься.
– Обижаете старика! Прирезать бы вас всех! А с тобой, Сянцзы, я еще рассчитаюсь! На улице встретимся! – крикнул он, выходя из ворот.
Сянцзы и Сяо Фуцзы вернулись в комнату.
– Я ничего не могу с ним сделать! – сказала она будто самой себе. – Мне одной не справиться…
Сколько горечи и вместе с тем безграничной надежды было в этих словах! Если Сянцзы останется с ней, она спасена!
Но тут Сянцзы подумал о том, что его ждет в этом случае. Сяо Фуцзы, конечно, ему нравилась, но в их семье никто не работает. Не станет же он кормить ее братьев и отца-пьяницу. Только богачи могут поступать по велению сердца, а бедняк должен думать о хлебе насущном. Еще ему стало стыдно, что он обрадовался смерти Хуню как освобождению. Ведь покойница бывала и доброй к нему! Он принялся собирать вещи.
– Уезжаешь? – побелевшими губами спросила Сяо Фуцзы.
– Да!
Сянцзы держался нарочито грубо. В этом мире, мире несправедливости, бедняки грубостью оберегают свою свободу, вернее, жалкие крохи этой свободы.
Он молча взглянул на молодую женщину. Понурив голову, Сяо Фуцзы вышла. Она не досадовала, не сердилась – ее душило отчаяние.
Хуню положили в гроб в самой лучшей одежде, со всеми украшениями. Осталось несколько поношенных платьев, жалкая мебель да несколько чашек и кастрюль. Сянцзы отобрал кое-что из платьев получше, а остальное – и одежду и утварь – решил продать. Позвал старьевщика и, не торгуясь, отдал все за десять с лишним юаней, только бы скорее уехать. После ухода старьевщика остались только постель Сянцзы и несколько платьев. Они лежали на кане, не покрытом циновкой. Сянцзы почувствовал облегчение, словно сбросил с себя тяжкие путы. Тетерь он был вольной птицей. Однако вскоре вещи снова напомнили о себе. От ножек стола возле стены остались следы. Он взглянул на них – и как живую увидел Хуню. Не так просто забыть человека и то, что связано с ним.
Сянцзы присел на кан, вытащил сигарету, а с ней – измятую бумажонку в один мао. В последние дни ему было не до денег. Сейчас он сгреб их в кучу: серебряные, медные, бумажные. Кучка получилась солидная, но в ней не набралось и двадцати юаней. Вместе с десятью юанями, вырученными за вещи, у него было тридцать юаней.
Он положил деньги на кан и долго смотрел на них, не испытывая ни радости, ни печали. Опять он остался один с кучкой старых, грязных денег.
С тяжелым вздохом сунул он деньги за пазуху, свернул постель и платья и отправился к Сяо Фуцзы.
– Платья оставь себе! Постель тоже пусть пока полежит здесь. Найду работу, приду заберу.
Он выпалил все это одним духом, не решаясь взглянуть на Сяо Фуцзы.
В ответ услышал всего одно слово:
– Хорошо.
Позднее, когда Сянцзы пришел за постелью, Сяо Фуцзы встретила его с опухшими от слез глазами. Он не знал, как утешить ее, и пообещал:
– Когда устроюсь, приду, непременно приду! Жди! Она молча кивнула.
Сянцзы отдохнул день и снова взялся за коляску. Но прежнего рвения не было. Он стал ко всему безразличен и уныло влачил свои дни.
Прошел месяц, и сердце его успокоилось. Лицо пополнело немного, но, прежде румяное, приобрело желтоватый оттенок. Сянцзы оправился от болезней и горя, но уже не казался таким здоровяком.
В глубине его глаз притаилась печаль, взгляд стал невидящим, тусклым. И прежде несловоохотливый, Сянцзы стал еще молчаливее. Он походил на дерево после бури: израненное, но все еще могучее, неподвижно стоит оно под лучами солнца, ни единый листок не шелохнется.
Дни были на редкость теплые, деревья зазеленели. Сянцзы часто останавливал коляску, чтобы погреться на солнце, а иногда, разморенный теплом, чуть не засыпал на ходу. С людьми Сянцзы заговаривал лишь в случае необходимости, но все время что-то бормотал про себя.
Сянцзы пристрастился к курению. Как только садился передохнуть, рука сама тянулась за сигаретой. Он не спеша затягивался, раздумчиво следил за поднимающимися кверху кольцами дыма и кивал головой, словно в подтверждение каких-то своих мыслей. Бегал он по-прежнему быстрее многих рикш, хотя особенно не старался. На поворотах, спусках и подъемах был осторожен, даже чересчур. Как ни подзадоривали его другие рикши – кто, мол, кого обгонит, Сянцзы бежал спокойно, не торопясь. Только теперь он по- настоящему понял, что значит возить коляску, и не думал больше ни о славе, ни о похвалах.
У него появились друзья: дикие гуси и те летают стаей. Без друзей, пожалуй, пришлось бы совсем худо. Портсигар он пускал по кругу, а если оставалась последняя сигарета, говорил беззаботно:
– Берите! Еще куплю!
