мою терминологию.
- С первого, естественно.
- С первого так с первого. Я ведь всегда иду вам навстречу, - и он стал читать показания Липавского о том, как тот возил меня на телефонные переговоры за несколько часов до встречи с сенаторами в гостинице 'Россия'. Рассказ свидетеля о поездке изобиловал неточностями и домыслами, явно продиктованными ему КГБ, а сведения о самой встрече с американцами были скудными и приблизительными, что и немудрено: ведь Липавский, как и Цыпин, чьи показания тоже были мне зачитаны, знал о ней лишь с чужих слов.
Я вел себя как обычно: признал, что участвовал в этой встрече, отказался комментировать услышанное и аккуратно конспектировал все, не забывая отметить даты допроса свидетелей.
Солонченко записал мой ответ в протокол, встал, прошелся по кабинету и, вернувшись к своему столу, сказал:
- Вы все жаловались, что вам скучно слушать показания одних и тех же свидетелей. Что ж, мы учли ваши пожелания. Послушаем теперь, что рассказывает другой человек, не из этого тандема, к тому же - участник той встречи.
Он медленно протянул руку к каким-то бумагам, лежавшим перед ним, выжидающе глядя на меня и самодовольно улыбаясь. Вот он, мой шанс! Опустив глаза к своим записям и стараясь говорить как можно более равнодушно, я произнес:
- Левич Вениамин Григорьевич. От какого числа, говорите, допрос?
Сказал - и испугался: естественно ли получилось? Не поймет ли следователь, что я блефую? Но, подняв глаза, сразу же увидел: удар достиг цели. Солонченко все так же пристально смотрел на меня, но уже без улыбки, вопросительно и зло, и был похож на человека, неожиданно лишенного заслуженной награды. Он, не глядя, положил протокол допроса Левича на стол и сказал:
- Минуточку, минуточку! Вот вы, кажется, и проговорились, Анатолий Борисович. Откуда вы знаете, что речь идет о Левиче?
Это были, наверное, самые приятные слова, услышанные мной от кагебешника с момента ареста. Клюнули! И не просто клюнули, раз сказали: 'Вот вы, кажется, и проговорились', - значит, подозревали. А если подозревали, что я как-то связан с волей, то никаких фундаментальных расхождений между моей позицией и позицией моих друзей, скорее всего, нет!
Радуясь легкой победе и одновременно боясь поверить в нее, я осмелел и произнес с наигранным раздражением:
- Вы сами мне сказали сейчас, что будете читать показания Левича. Я и спрашиваю: от какого числа? Имею я право это знать или нет?
Солонченко сел и стал медленно раскачиваться на задних ножках стула, постукивая при этом пальцами по столу, - это была одна из его любимых поз во время наших бесед.
- Так-так, - протянул он задумчиво, - так-так... Ну что ж, я выясню, откуда это вам стало известно, можете не сомневаться.
Он что-то записал в свой блокнот и, снова взяв в руки протокол допроса Левича, зачитал мне из него пару отрывков. Как я и думал, ничего 'разоблачительного' в этих показаниях не было. Наоборот, Вениамин Григорьевич, лаконично рассказывая о встрече с сенаторами, старался как можно реже упоминать имена ее участников, а мою роль сводил лишь к переводу нескольких выступлений. Прочел это следователь явно с другой целью: убедить меня в том, что число людей, дающих показания, отнюдь не ограничивается тандемом стукачей. Но сюрприз сорвался, и Солонченко, записав мой отказ от комментариев, отправил меня в камеру.
За обедом я напряженно размышляю: надо развивать успех немедленно, пока Солонченко не узнал, что Левича я встретил в коридоре. Докопается ли он до этого? Признается ли надзиратель в своей промашке? В любом случае рисковать нельзя. Вся идея игры в том, чтобы после того, как они станут подозревать меня в связи с волей, 'проговориться' о чем-то интересующем меня, как о факте, который мне известен, и посмотреть на их реакцию. О чем? О том, что Боб на свободе? Нет, этого КГБ сейчас ни за что не признает. Нужно, чтобы их подозрения в существовании у меня контакта с волей переросли в уверенность, - тогда посмотрим. О том, что больше никто из отказников не арестован? А вдруг это не так? В конце концов я останавливаюсь на Лернере. Они утверждают, что он раскололся, сотрудничает с ними, обещают очную ставку... Я решаю начать с этого.
Первые же слова Солонченко после перерыва действуют на меня как холодный душ. Он берет со стола листок бумаги и говорит:
- Двадцатого июля вас допрашивали с двух часов, а Левича - с двух часов двадцати минут. Так что вы вполне могли встретиться с ним в коридоре. Вот и вся загадка, верно? - улыбается он, с вызовом глядя на меня.
- Да? А разве можно встретиться с кем-то в коридоре? - изображаю я удивление, но чувствую себя при этом как шахматист, размечтавшийся о красивой комбинации и получивший детский мат.
Впрочем, это пока еще только шах, ибо в голосе Солонченко нет уверенности. Похоже, он высказывает предположение и хочет найти ему подтверждение.
- С другим обвиняемым, находящимся в следственном изоляторе, вы, конечно, встретиться не можете, - говорит он, внимательно следя за моей реакцией, - но со свидетелем иногда могут быть накладки.
- Ага! Значит, все, кого я до сих пор встречал в коридоре, -свидетели, а не обвиняемые! Спасибо за важную информацию!
- Вы хотите сказать, что таких встреч было много?
- Да десятка два, пожалуй.
Мы оба посмеиваемся. Тут Солонченко опять заводит речь о заявлениях и списках отказников, о передаче их американским сенаторам и конгрессменам. Но я слушаю очередные обличения тандема вполуха, меня интересует лишь одно: развеялись ли сомнения следователя или нет.
- Кстати, - говорит он, - когда Левичу показали списки отказников, он был очень недоволен, найдя там свое имя, и осудил такого рода деятельность.
- Правда? А мне он говорил в коридоре прямо противоположное, - весело реагирую я, пытаясь перевести предположение следователя в сферу абсурда.
- Так я был прав, вы таки встретились с ним? - вырвалось у него, и я обрадовался: значит, сомневается.
- Ну, ясное дело, - смеюсь я. - Откуда поступает ко мне вся информация? От вас, Александр Самойлович, от людей, которых я встречаю в коридоре, да от телепата Наумова. Вот уж на кого можно положиться! Каждое утро в одно и то же время выходит на связь.
Я несу эту чепуху легко, почти не задумываясь, - вошел в роль. Мы оба представляем себе несчастного, непризнанного и гонимого популяризатора парапсихологии Наумова, усилием мысли посылающего мне информацию сквозь толстые лефортовские стены, и дружно хохочем.
Допрос идет к концу. Я понимаю: действовать надо немедленно, Пока мой противник не избавился от сомнений, нужно запускать пробный шар - ведь не исключено, что к следующему допросу он уже будет знать наверняка о моей встрече с Левичем. Понимаю - но никак не могу решиться. Вот уже Солонченко поднимает телефонную трубку и вызывает надзирателя, который отведет меня в камеру; у меня осталось всего каких-нибудь пять минут. 'Сейчас или никогда', - думаю я и слегка охрипшим от волнения голосом говорю:
- А все-таки как приятно видеть, что вы, сотрудники КГБ, отнюдь не так всесильны и всемогущи, как вам хотелось бы, что далеко не над всяким вам дано властвовать.
- Кого вы имеете в виду - себя, что ли ?
- Не только. Возьмем того же Лернера. Как вам хотелось сломить его, заставить с вами сотрудничать! И очную ставку, которую мне обещали, вам страшно хотелось бы провести. ан нет, не вышло, не будет никакой очной ставки. Не по зубам вам пока что этот человек.
На словах 'пока что' я делаю ударение. Это моя домашняя заготовка: я пытаюсь облегчить ему признание, подсказываю ответ. Солонченко перестает качаться на стуле и постукивать пальцами по столу, пристально смотрит на меня - и вдруг начинает краснеть. Я тоже не свожу с него глаз, самодовольно
