усмехаясь: ну как, мол, уел я тебя? - но сердце колотится, нервы напряжены: жду его ответа. И надеюсь, что мысль следователя устремилась именно в то русло, которое я для нее проложил: если Щаранскому действительно все это известно, а я сейчас совру, то больше он мне никогда не поверит...
После долгой, очень долгой паузы мой противник начинает говорить, и я вижу, что рыба заглотнула приманку.
- Вот именно - пока что. Пока что он нам не нужен. Но когда ему придется отвечать за свои грехи, он будет вести себя гораздо умнее чем вы, уж поверьте мне. А что касается очной ставки, то можете не сомневаться: она нам просто сейчас ни к чему. Мы решили не помогать вам спасать себя. Вы человек умный, полностью отвечающий за свои поступки, сами должны трезво оценить собственное положение и положение других отказников и решить, что для вас и для них лучше...
Он все говорит и говорит в ожидании надзирателя, говорит медленно, но без пауз, будто боится, что я вставлю слово и вновь чем-нибудь его озадачу; я же и не думаю прерывать Солонченко. Для меня его слова - как музыка, я просто в восторге! Радуюсь за Александра Яковлевича: все, что они тут пели про него - вранье; рад за всех наших: если клеветали на Лернера, то и все, что говорили об остальных, тоже почти наверняка ложь. Доволен я и самим собой: мои абстрактные логические построения, к которым я до самой последней минуты не относился всерьез - они были для меня, скорее, еще одним способом отвлечься от мрачной действительности, - неожиданно дали вполне конкретный - да еще какой! - результат.
Сама та легкость, с которой я добился успеха, свидетельствовала о том, что я в своем анализе был прав. Они опасаются, что у меня и впрямь может быть связь с волей, - значит, мое поведение дало им к этому основания. Они хотят, чтобы я им верил, - и начинают колоться, разоблачая собственную ложь. Дальше эта схема: подозрение в том, что я получаю от друзей информацию, - боязнь, что я перестану им верить, - подтверждение моих очередных 'оговорок' - твердое убеждение в том, что связь существует, - должна работать еще надежнее. Нужно лишь играть внимательно, тщательно готовить каждый ход.
Конечно, впереди было еще семь месяцев напряженных допросов, и ближайшие же из них несколько отрезвили меня. После окончания следствия в течение трех с половиной месяцев я знакомился с материалами дела, когда прежняя цель - не помогать КГБ - уступила место следующей: изучать их методы. Впереди была борьба против казенного адвоката и за открытый суд, ждало меня, наконец, и само судилище, где я попытался осуществить третью поставленную перед собой задачу: разоблачить охранку, сфабриковавшую мое дело. Словом, настоящая война с КГБ в ту пору только начиналась. Всякое бывало потом: колебания и усталость, разочарования и потери, - но никогда больше не возвращался ко мне тот страх первых месяцев, когда кажется, что от тебя ничто не зависит, когда сомневаешься, хватит ли сил устоять, когда чувствуешь себя беспомощной жертвой в руках злодеев.
Атмосфера допросов изменилась полностью и навсегда. Я внимательно слушал Солонченко, не пропуская ни одного слова и пытаясь извлечь из того, что он говорил, максимум информации. Но ни угрозы его, ни аргументы, ни намеки, ни обещания больше не действовали на меня. У КГБ была своя игра, а у меня своя. А потому я чувствовал, что являюсь уже не только участником этого спектакля, но и его режиссером.
'Думайте, думайте, Анатолий Борисович', - талдычил Солонченко в конце каждого допроса после дежурной лекции о могуществе КГБ и безвыходности моего положения. Я и думал, но только о том, как еще больше укрепить их уверенность в моей связи с волей и как добиться от них новой информации.
Со временем мне стало известно многое: что Прессел не выслан, что никто из отказников, кроме меня, не арестован, что и с Тотом они блефовали. Ну и что? А если бы я этого не узнал, что-то изменилось бы? Надеюсь, что нет. И протоколы моих допросов остались бы такими же куцыми - ведь на них моя игра никак не отразилась. Когда позднее в лагере и тюрьме я рассказывал об этом периоде, ребята останавливали меня: 'Да что ты все о каких-то пустяках говоришь, о розыгрышах каких-то! Кагебешники, может, и вовсе не заметили эту твою игру - они дело клепали. Вот о том, как они это проворачивали, ты нам и расскажи'. Я напрягал память и с удивлением обнаруживал, что плохо помню ход допросов, даже тех, которые были связаны с центральными эпизодами обвинения. Все в конце концов укладывалось в стандартную формулу отказа от дачи показаний.
Да, надеюсь, протоколы остались бы теми же. Но сколько душевных сил сэкономила мне моя игра! При этом важно подчеркнуть: она удалась именно потому, что возвела стену между мной и КГБ и помогла мне замкнуться в своем мире. На протяжении долгих лет, проведенных в тюрьмах, я общался со множеством зеков и пришел к выводу: каждый, кто осмеливался начинать с органами игру 'на сближение', неизменно терпел поражение, независимо от цели, которую ставил перед собой, - будь то поиск общего с ними языка, попытка сделки или стремление к почетному компромиссу, - ибо подобные игры, свидетелем которых я был, о которых слышал, ставили заключенного на одну ступень с его палачами, и, в конечном счете, он оказывался в их руках.
= * * *
От людей старшего поколения, сидевших при Сталине, от авторов 'самиздатских' мемуаров узнали мы, родившиеся в сороковых, какой страшный смысл заключен в таких аббревиатурах как ЧК, НКВД, КГБ, таких невинных названиях как Лефортово, Лубянка, Бутырки, таких расхожих понятиях как следствие или допрос; о жестоких побоях и изощренных пытках, в результате которых узники подписывали все, что было нужно органам, сознаваясь в несовершенных преступлениях и давая показания на своих близких.
Теперь пытки официально запрещены. КГБ - витрина советского правосудия. Это вам не милиция, здесь рукам воли не дают, нецензурно не выражаются. Время от времени, правда, тебя могут 'законно' пытать голодом и холодом в карцере, но и там будут обращаться к тебе исключительно на 'вы'. И шагая по коридорам Лефортовской тюрьмы, в которых всегда царила могильная тишина, мимо суровых, но вежливых старшин, я и представить себе не мог, что вон там, в самом конце, у грузового лифта, есть камера под названием 'резинка', ибо стены ее обиты мягким упругим материалом, ударившись о который, не получишь ни перелома, ни простого синяка. Если того требовали 'государственные интересы' и КГБ был уверен, что о судьбе жертвы не станет беспокоиться мировая общественность, зека заводили в нее и били. Били те самые вежливые старшины, обращавшиеся ко мне на 'вы'. А в то время, когда следователи уверяли меня, что психиатрия в СССР не используется для репрессий, тем, кого допрашивали в соседних кабинетах, показывали снимки людей с искаженными от невыносимой боли, страшными лицами, в которых ничего человеческого уже не оставалось. 'Не хотите сесть, как они, на 'вечную' койку - давайте показания', - говорили следователи. Обо всем этом я узнал только года через три, встретившись с теми, кто через это прошел.
Со мной же, как и с другими известными на Западе диссидентами, было иначе: долгие беседы, намеки, обещания, угрозы... Нас пытались сломить не физическим воздействием, а только - спасибо им! - психологическим.
Но и я после первых успехов в игре почувствовал себя неплохим психологом. Теперь, укрепившись на завоеванном плацдарме, нужно было сделать новый бросок вперед: дать им еще одно доказательство своей осведомленности и проверить их реакцию. В то же время я ожидал и от КГБ какой-нибудь тактической новинки - ведь не могут же они не понимать, что проиграли не только с Лернером, что у меня теперь есть основания сомневаться в каждом их слове. Стало быть, чтобы усилить свое давление на меня, КГБ следует немедленно пойти с козыря. С какого? Я ждал продолжения с интересом, но и с некоторым страхом, который, впрочем, старался преодолеть, говоря себе: чем раньше я заставлю их выложить все козыри, тем лучше.
Мое нетерпение объяснялось еще и тем, что я получил постановление о новом продлении срока следствия - сразу на четыре месяца (предыдущие были соответственно на два месяца и на три), и мне хотелось кое-что сказать Солонченко по этому поводу.
- Почему КГБ затягивает следствие? - спросил я его сразу же, как только вошел.
- А как же вы думали? - следователь был явно доволен, услышав этот вопрос; он, конечно, ожидал его. - Это показывает, насколько серьезно мы относимся к вашему делу. Всех сообщников допросить, все улики собрать и проанализировать, исповедь каждого покаявшегося записать и проверить -такая работа требует времени.
- И сколько же вы собираетесь этим заниматься?
- Да уж, думаю, год-полтора нам наверняка дадут. Наш долг - выяснить все детали, дать верную оценку поведения каждого из ваших приятелей - и до его ареста, и на следствии.
