отношении 1300 таких лиц... Данные сведения Щаранский в течение длительного времени хранил у себя, сгруппировав их в так называемые списки отказников, а затем, с соблюдением мер предосторожности и конспирации, систематически вплоть до ареста передавал их Рубину и другим представителям капиталистических государств при встрече с ними или при разговорах по телефону.
С частью этих данных, также составляющих государственную тайну СССР, Щаранский в ноябре 1976 года ознакомил московского корреспондента 'Лос-Анджелес Тайме' Р.Тота, являющегося агентом разведки США. Сведения об отказниках, полученные от Щаранского, Тот частично использовал в своих статьях, в частности, при написании статьи 'Россия косвенно раскрывает свои секретные исследовательские центры'. В ней, опубликовав переданный ему Щаранским список, Тот призывал правительства западных держав к прекращению поставок в СССР передовой техники'.
Наконец, третья часть обвинения - антисоветская деятельность. Сюда вошли все документы Хельсинкской группы, под которыми стояла моя подпись, телевизионный фильм английской студии 'Гранада' 'Рассчитанный риск', письмо Марше и Берлингуэру, заявление-протест по поводу советского антисемитского фильма 'Скупщики душ'.
Так какой же из двух первых пунктов обвинения самый опасный? Второй из них - яркое свидетельство тому, насколько грубо власти фальсифицируют политические дела: достаточно объявить списки, открыто отправлявшиеся во всевозможные инстанции, секретными, подготовленными по заданию иностранной разведки, найти одного-двух подходящих свидетелей, раздобыть с помощью дворника пару документов - и все готово для суда и приговора.
Но первая часть обвинения в измене казалась мне еще более страшной. Тут и фальсифицировать ничего не надо. Бог с ней, устрашающей риторикой, - но ведь факты, перечисленные там, на самом деле имели место: и наши встречи с иностранцами (конечно, никакие не конспиративные) , и заявления, под которыми стоят десятки, а то и сотни подписей... Это обвинение можно уже сегодня, без всяких дополнительных расследований со стороны КГБ, предъявить многим и многим еврейским активистам.
* * *
Теперь мне предстоит ознакомиться с материалами, подготовленными семнадцатью следователями КГБ. Солонченко сообщает, что в деле будет пятьдесят один том, каждый примерно той же толщины, как тот, который сейчас у него в руках. На картонной обложке наклейка: 'Дело 182'. В правом верхнем углу гриф 'секретно'. Более трехсот страниц машинописного текста.
- Откуда взялся этот гриф, ведь секретных допросов не было? -спрашиваю я. - Означает ли это, что и суд будет закрытым?
- Нет, это стандартная отметка. У нас в КГБ все секретно, - говорит следователь. Он, наверно, и сам еще не знает, что через месяц засекретит дело еще больше, добавив к слову 'секретно' на каждом томе 'сов.' -'совершенно'.
Володин объясняет мне, что теперь по закону я могу взять себе адвоката и вместе с ним ознакомиться с материалами.
- Мы даем на это две недели. Срок вполне достаточный: ведь дело-то вам хорошо известно.
- Я буду изучать их столько времени, сколько мне потребуется, -отвечаю я и немедленно открываю первый из фолиантов.
За этим интереснейшим занятием - чтением многотомного произведения, сочиненного КГБ, я провел три с половиной месяца. Более ста дней с утра до вечера, не считая перерывов на обед и ужин, я изучал в кабинете следователя протоколы допросов свидетелей - всего около трехсот человек, составившие пятнадцать томов; 'вещественные доказательства': наши заявления, письма от Авитали и друзей, материалы из западной прессы, видеофильмы, бесчисленное множество различных ответов из советских учреждений, специально подготовленные обзоры, показывающие, как хорошо живется евреям в СССР...
После одиннадцати месяцев изоляции - море информации. Теперь-то я был уже просто обязан разобраться в том, что происходит на воле, и стал внимательно вчитываться в каждое показание, каждый документ, пытаясь представить себе, кто и что стоит за ним.
Одну за другой покупал я в ларьке папки для бумаг, и они быстро заполнялись: я выписывал из прочитанного все, что казалось мне достойным дальнейшего изучения.
- Имейте в виду: никаких записей вам из Лефортово забрать не удастся. Дело ведь совершенно секретное, - говорили мне.
Я и сам в этом не сомневался, но, тем не менее, исписал с обеих сторон полторы тысячи листов и каждую свободную минуту в камере корпел над материалами.
Следователи пытались торопить меня.
- Я вам не мешал клеить дело, теперь вы мне не мешайте разбираться в том, что тут наворочено, - говорил я им.
Меня перевели на 'продленный' рабочий день: шесть-семь часов со мной сидел один следователь, еще шесть-семь часов - другой. Что ж, я в камеру и не рвался.
- Да что вы так долго там изучаете? - сказал мне однажды Губинский. - Диссертацию готовите, что ли?
В каком-то смысле он был прав: охватить весь колоссальный материал, проанализировать его, сделать выводы о том, что происходит за пределами Лефортово, - это была настоящая исследовательская работа, и я с удовольствием погружался в нее.
Именно в те дни с особой остротой встала проблема адвоката. По закону я имел право прибегнуть к его услугам с момента окончания следствия (в особых случаях защитник полагается с начала следствия, но мое дело власти, естественно, не могли признать исключительным). В начале января, когда стало ясно, что вот-вот будет готово обвинительное заключение, я написал заявление: 'Так как я нахожусь в изоляции и выбрать себе защитника не могу, то поручаю сделать это моим доверенным лицам: матери - Мильгром Иде Петровне и жене - Авитали Щаранской'.
После завершения следствия Володин заявил, что мои родственники отказываются выбирать адвоката, поэтому мне придется взять того, кого назначит адвокатская коллегия.
- Статья, по которой вы обвиняетесь, предусматривает смертную казнь, - сказал он, - и поэтому защитник может быть назначен даже против вашего желания.
- Тот же закон, - напомнил я ему, - дает мне право встретиться с родственниками и изложить им мои требования к адвокату, если возникают сложности с выбором такового.
- Свидание мы вам не дадим, и не рассчитывайте.
- Тогда я хочу объяснить им в письме, какой адвокат мне нужен.
- Вы уже писали заявление, этого достаточно.
- Что ж, имейте в виду, что с адвокатом, подобранным вами, я общаться не буду.
Тут произошло нечто необычное: Володин подал Солонченко какой-то знак, и тот вышел из кабинета.
- Я бы на вашем месте крепко подумал, Анатолий Борисович, - подойдя ко мне, сказал Володин. - Вы считаете, что защитник наш человек, но ведь закон обязывает его вас защищать, искать аргументы в вашу пользу. В таких условиях прокуратуре очень трудно добиться максимального наказания. Мы, КГБ, в суде не участвуем, но вы ведь понимаете, что с нами считаются... Я вам точно говорю: если согласитесь взять назначенного коллегией адвоката, то вас не расстреляют.
Это щедрое предложение КГБ интересовало меня лишь постольку, поскольку показало, что для охранки почему-то далеко не безразлично, соглашусь я сотрудничать с их адвокатом или нет. Это 'почему- то' могло иметь только одно объяснение: за моей судьбой внимательно следят за рубежом и мои друзья в Израиле и на Западе требуют допустить к делу независимого защитника.
Я, конечно, не надеялся на то, что кому-то из иностранных юристов разрешат меня защищать, и хорошо знал, что органы сами определяют, кого из адвокатов допускать к своим делам. На профессиональном юридическом жаргоне это так и называлось: 'давать допуск'. Только тот, кто получил его, может участвовать в политических процессах, хотя необходимость такого допуска нигде в законах не упоминается. Нередко адвокаты теряли его после того, как заходили в защите обвиняемого, по мнению КГБ, слишком далеко.
Нет ни малейшего сомнения, что никто из имеющих такой документ не решится защищать меня так,
