а порох почему-то нет. Вынув начинку из гильзы, мы ее сушили. Немецкий порох – маленькие пластиночки квадратной формы. Советский – маленькие колбаски-цилиндрики. Советский летал заметно лучше, и потому ценился выше. Ты кидал боезапас на сковородку и преспокойно стоял рядом, наблюдал. Я кидал и отбегал в сторону, боясь, что искра в глаз попадет, – или пугливо приседал возле плиты, – но ты никогда надо мной не смеялся.
И вот однажды выменял ты где-то здоровенный авиационный патрон, более похожий на снаряд. Может, и вправду снаряд? Сантиметров десять в длину. И пороху, должно быть, там было немеряно, и порох, должно быть, там какой-то особый, новый… Это был праздник. Патрон на удивление хорошо сохранился, никаких следов коррозии. И гильза, и пуля – устрашающей заостренной формы. Как подступиться к нему, как вскрыть?.. Вынуть пулю, предложил я. Плоскогубцами. Зажать гильзу в тисках – и… Сказано – сделано. Ты прикручиваешь тиски к папиному письменному столу, закрепляешь в них патрон, а я – жмусь на диване в противоположном конце комнаты. Ты дергаешь пулю плоскогубцами, дергаешь – ноль эффекта. Прикипело, выносишь ты приговор. Надо по краям оббить. Идиот, кричу я, вдруг она разрывная? Лучше в самой гильзе дыру проделать и весь порох ссыпать. Чем проделать? Да хоть гвоздем. Патрон уже закреплен, молоток и гвозди – в ящике под шкафом… И работа закипает вновь. Ты колотишь молотком по гвоздю, пробивая в гильзе дыру, а я бегаю по комнате с одной мыслью: лишь бы не грохнуло.
Как вдруг… Готово! – радуешься ты. Смотрим. Отверстие, увы, получилось с загнутыми внутрь краями – хоть и немаленькое оно, порох никак не желает высыпаться. Порох-то здесь и вправду был особенный – необычайно крупные такие колбаски. Не вытряхивались, зараза! Надо пилить, сказал тогда я в отчаянии. Взять ножовку по металлу… Работал, разумеется, опять ты, а я выскочил из комнаты. Очень хотелось сбежать из квартиры, но стыд не позволил. Минут пять длилась эта пытка, и капризный патрон сдался-таки! Слышу – зовешь ты меня. Увидел я результат наших совместных трудов и чуть в штаны не наделал со страху. Что ж ты, идиот, говорю, так близко от пули пилил?! Кто же знал, что она такая длинная, улыбаешься ты. А пуля, между прочим, на самом деле оказалась непростой – некое серое вещество было залито в оболочку. Пошла бы ножовка буквально на миллиметр левее… К тому же металл в месте распила раскалился – не дотронуться.
Вот в такие опасные игры, было время, мы с тобой играли…
Порох, добытый из авиационного патрона, как выяснилось, летать со сковородки наотрез отказался. Просто сгорал, издевательски шипя – и всё удовольствие. Полный облом. Мучения были напрасны. Но дело совсем в другом. В тот раз – да, обошлось, и даже твоя врожденная невезучесть решила постоять в сторонке, хихикая в кулак. Через неделю стало ясно, почему.
Через неделю мы с тобой взялись осуществить в ванной запуск баллистической ракеты из наземного положения…
Время стремительно уходит, я чувствую это каждой клеткой умирающей плоти. Признание – вот катарсис, который нам всем нужен. Катарсис, дети – это очищение. Поэтому я вынимаю диктофон и включаю запись на воспроизведение.
Некоторое время слушаем молча.
– Голоса персонажей всем известны? – уточняю на всякий случай.
Идея Шакировна едва сдерживается, чтобы не вскочить.
– Вы его что, пытали? – атакует она меня. – Почему Андрей Гаврилович так странно слова выговаривает?
У нее почти истерика. Да что там, истерика и есть. Впервые вижу, чтобы эта стальная женщина потеряла самообладание. Еще мгновение, и она снова бросится на меня…
– Нет, просто у него песок во рту, – максимально спокойно вру я. – Перед интервью мы с ним немножко по земле покатались. В остальном – все в рамках закона.
Бдительность, Клочков, бдительность. Третий глаз, «спинной мозг»… Дослушиваем запись без приключений, и я выключаю диктофон.
– Дальше, – сипло просит Щюрик.
– Дальше профессора не стало, – говорю я. – Это случилось уже без слов.
Они осмысливают услышанное. Я жду. Время стремительно уходит…
– Ты, вообще, понял, о чем была речь? – обращаюсь я к Щюрику.
Барский тупо молчит. Куриная кожа его так называемого лица быстро приобретает гнилушный оттенок.
– Это ложь! – кричит женщина. – Я не знаю, что это за трюк, но это же чушь собачья!
Кого она хочет убедить? Меня? Или своего недоделка-мужа? Я решительно возвращаю себе инициативу. Я вновь обращаюсь к мужчине, только к нему, ибо для него и были сохранены эти предсмертные откровения.
– Да, Щюрик, да. Несмотря на технические ухищрения, ты проморгал, что половая связь между твоей женой и господином Русских все-таки существовала. И не только потому, что это случалось довольно редко. Он имел Идею Шакировну в гинекологическом кресле, идиотик ты мой! Игра у них была, у профессора и медсестры – якобы осмотр. «В доктора». Медсестра подыгрывала похотливому козлу. Главное, на полном серьезе, никаких смешков или, там, оргастических стонов! Какая гадость… Нравилась ли ей эта игра? Может, и нравилась, выгоды-то для нее вроде бы никакой. А ты, растяпа, если и ловил в свой приемник каждое слово, думал – работают люди… Эй, Равновесие-то держи, держи!
Женщина встает.
– Всем понятно, что это фальшивка, – брезгливо цедит она. – У вас навязчивая идея, Димочка. Вы силой заставила Андрея Гавриловича оклеветать и себя, и других. Зачем?
Лучше ей было этого не говорить. Лучше ей было не швырять в меня вопрос «зачем».
– Повернитесь, – прошу я.
– Что?
– Спиной ко мне.
Исполнено без возражений. Лишь плечами гневно передернула. «Навязчивая Идея»… Я подхожу сзади и обнимаю ее.
Время застывает.
Реакция женщины непредсказуема. Она не вздрагивает, не возмущается, не спрашивает: «Что это значит». Она просто сползает обратно на пол, ускользая из моих неловких объятий. Я присаживаюсь рядом.
– Раздевайтесь, – говорю я ей. Она как будто не удивляется:
– Зачем?
Опять «зачем»!
– Вы не верите в «жучков»? Поищем вместе. Может, тогда и в диктофонную запись поверите.
– Отчего же, в «жучков» я готова поверить. А диктофонная запись все равно не для меня приготовлена. Какая разница, верю я в нее или нет?
– Вы, медики, – привожу я новый аргумент, – люди двойных стандартов. Вы с удовольствием осматриваете всех, кого пожелаете. «С удовольствием» – это ваше выражение, припоминаете? Так почему бы кому-то не осмотреть и вас? С тем же чувством.
– Не хочу, – отвечает она резко.
Ну что ж… Я принимаю решение. Я угрожающе распрямляюсь.
– Рассказать, что сейчас сделает смертник, взявший в заложники эту семью? Он посадит вашего мужа на диван. Рядом посадит вас. Вы оба – связанные и беспомощные. Потом он найдет нож, в лезвие которого вы, сударыня, глядитесь вместо зеркала… кстати, этот нож – не выдумка? Я не заметил у вас в доме ни одного обычного зеркала… хотя, неважно. Что потом? Я… то есть он, маньяк-смертник, разложит на ваших коленях вашего же единственного ребенка, чтобы вы наблюдали хирургическую операцию в деталях…
– Да хватит! – обрывает меня Идея Шакировна. – Что за книжные зверства… – неуверенной рукой она берется за пуговицы своей кофточки.
Она мне подчиняется!
– Леонид, ни в коем случае не снимай бак! – садит Щюрик из главного калибра. Слова взрываются,
