всех знавших про это и которая дала самодержавию возможность победить революцию 1905 г. Нельзя сравнить даже того, что было при Герасимове, с нынешней охранкой, платившей очень мало и имевшей несколько сот (не больше 300) платных сотрудников (зато число бесплатных было неисчислимо!)…
11-13 апреля 1917 г.
Учитель и ученик
Сотрудник Рутинцев об охраннике Добровольском
С Иваном Васильевичем Добровольским я познакомился в августе 1911 г. и под его руководством должен был „работать“ в Охранном отделении до февраля 1914 г., т. е. до самого его ухода в исправники. За это время я с ним так сблизился, что с 1912 г. стал бывать у него на дому, где давал уроки латинского языка его жене, Татьяне Максимовне, бывшей тогда на курсах новых языков. После отъезда Добровольских я имел с ними переписку (частного характера) и даже виделся с Т.М., когда она приезжала в Петербург. Долго и часто я думал о том, что заставило Добровольского поступить в охранное, где он сыграл „крупнейшую“ роль, но, не зная до февраля 1917 г. его биографии, я мог делать только разные предположения. У меня до сих пор осталось хорошее впечатление от личности Добровольского, и мне часто приходилось вспоминать о нем в минуты жизненных невзгод… {275}
С первой минуты знакомства Добровольский производил сильнейшее впечатление своей откровенностью и искренностью: говорил он с такой подкупающей душу простотой, с такой сердечной улыбкой, что не верилось даже в службу этого человека в месте, где все было ложно, ненавистно насильем; хотелось думать, что Добровольский недавно попал в охранку, что она еще не изгадила его душу; не верилось, чтобы этот человек мог быть организатором изумительнейшей системы провокации, охватившей всю столицу своей паутиной. Дальнейшее знакомство еще более усиливало первоначальное впечатление: в высшей степени корректный, чуткий ко всякой перемене в отношениях к нему, Добровольский поражал своим природным умом. Он умел и любил говорить о многом, совершенно не касающемся службы; он знал современную литературу, особенно внимательно приглядываясь к новым ее течениям, он интересовался историей, искусством (особенно музыкой и пением). При разговоре он обнаруживал огромную начитанность, которая была при том нахватана не из газет и журналов, а из разного рода серьезных сочинений; чувствовалось, что при чтении он руководился критикой, которая была иногда диаметрально противоположной официальным взглядам (правда, его взгляды я узнал лишь тогда, когда стал бывать у него: до того он никогда не говорил, что во многом не сходится с взглядами охранителей). Свои знания он показывал просто, как бы случайно, нисколько не рисуясь ими; не стараясь ошеломить своей эрудицией собеседника. Еще более чарующее впечатление он мог произвести, когда в минуты откровенности рассказывал про какое-нибудь явление, привлекшее его внимание (например, Илиодор, Распутин); в рассказе он обнаруживал такое широкое понимание действительности, такие обширные и разносторонние интересы, какие встречаются у немногих людей. Знание психики у него было поражающее: он почти безошибочно рисовал картины тех побуждений к различного рода поступкам, которые руководили людьми; иногда мне даже казалось, что он свободно читает в чужой душе все без исключения; ловко подмечая слабости каждого, Добровольский прекрасно умел играть на {276} них, всегда верно выбирая то средство, которое могло бы заставить данное лицо действовать в желательном для Добровольского направлении. При этом он действовал так тактично, что не возбуждал никаких подозрений в инспирируемом человеке, уверенном, что это взгляды его, а не Добровольского. Тактичность сказывалась как вообще в мягкости обращения, так и в умении извинять людские слабости; Добровольский никогда не скрывал при этом своих слабостей, откровенно заявляя, что предпочел, напр., поехать в театр вместо делового свидания с „сотрудником“. Эта мягкость еще больше выигрывала в той корректности Добровольского и в денежном отношении, какая замечалась всегда в Добровольском; никогда Добровольский не ждал просьбы о деньгах, наоборот, он всегда спрашивал о том „не нуждаетесь ли в финансах?“, причем часто отдавал абсолютно все имеющееся на руках; оставляя себе лишь „на извозчика“. Все эти достоинства, обычные в каждом обыкновенном человеке, были неожиданны для „сотрудников“, ждавших от охранников всякой подлости и хитрости; эти свойства Добровольского во многом объясняют успешность его деятельности: для человека Добровольский был бы средним, для охранника он являлся незаурядным явлением, стоящим вне сферы тех принципов и деяний, которыми жила охранка. Лучше всего это характеризуют слова хозяйки конспиративной квартиры, где я встречался с Добровольским: „сколько я ни видела людей, а такого, как И.В. не было и не будет; все-то воры, притеснители, на бедный люд не смотрят, только он, голубчик, все-то справедливо разбирал, ничем даром не пользовался… Вот уж верно жили мы у него, как у Христа за пазухой, а с нонешней-то публикой (Протенским) прямо пропадешь“.
Благодаря всем этим свойствам Добровольский умел привязывать к себе людей, умел заставлять их служить ему „за совесть“. Обладая недюжинным организаторским талантом и умея из самых мутных источников добывать верные сведения, Добровольский рисовал во многом свою „деятельность“ в очень розовых красках: он считал, что делает большое дело, будучи „маленьким человеком“, спасает государственность от анархии, содействует „очистке общества от {277} вредных элементов“. Горячность, с которой он излагал свою теорию передо мной, заставляла верить его правдивости; однако, под конец жизнь нанесла его теории сильный удар: интриги жандармов, возмущавшихся, что помощником начальника Охранного отделения состоит не жандармский офицер, а „стрюцкий“, осмеливающийся к тому же употреблять „собственные“ способы борьбы с революционерами, привели к тому, что на Добровольского посыпались со всех сторон удары. Не знаю, насколько он был виновен в том, что его заставили уйти из охранного, но знаю, что ему пришлось пережить в 1913-1914 гг. тяжелую душевную драму. Еще с осени 1913 г. он говорил мне про нападки Департамента полиции на него и фон Коттена; говорил и жаловался на то, что, когда никто из жандармов не хотел взять опасного поста в охранном, он занял это место и всеми силами добился „успокоения столицы“; теперь, когда все успокоено, его выбрасывают словно „выжатый лимон“. Много раз, разговаривая с Добровольским о его взглядах на революционное движение, я всегда слышал от него возмущение тем методом борьбы с революцией, который называется „провокацией“, т. е. способом, когда инспирируемые охранные сотрудники вызывали какое-нибудь брожение, совершали какой- нибудь акт или даже предлагали определенное решение вопроса; по мнению Добровольского (не знаю, насколько оно было искренним), этот способ „преступен и рано или поздно делает из сотрудника не полезного для Охранного отделения человека, а злостного демагога, готового провоцировать и общество, и правительство“; иллюстрировал эту мысль Добровольский делом Азефа. Одной из причин увольнения Добровольского было именно обвинение его Департаментом полиции в инсценировке „раскрытия“ нелегальной типографии; однако, Добровольский многократно заявлял, что он не при чем, что в данном случае он - жертва интриг. Часто мне приходилось слышать от Добровольского слова, что он - враг бесполезных арестов, вызывающих в обществе одно лишь озлобление и ничего не выясняющих; он считал необходимым, чтобы охранное знало все происходящее в столице, но не вмешивалось до тех пор, пока что- нибудь не угрожало „об-{278}щественной безопасности“ (в этом он резко расходился с фон Коттеном); поэтому он допускал, чтобы велись в столице кружки, существовали партийные кассы, жили бы нелегально партийные деятели; на все это он нападал лишь тогда, когда нависали крупные события, напр., уличные протесты по поводу ленских расстрелов. Его начальство бывало этим недовольно, но уступало…
Заканчивая указания положительных качеств Добровольского, я не могу пропустить того факта, что служба в охранном его очень тяготила; часто у него вырывались слова: „проклятая работа“, „куда деться сыщику“, „из охранного некуда и бежать“ и пр. Видно было, что иногда ему было очень нелегко играть роль, которую ему навязало начальство, заставляя бывать на торжествах, обедах, панихидах и пр. Уже с 1912 г. я слышал от Добровольского о том, как хорошо было бы стать вполне „частным человеком“; он даже подыскивал себе место управляющего каким-нибудь домом или конторой, но все эти попытки уйти из охранного разбивались о невозможность порвать зависимость от начальства, которое и доверяло Добровольскому, и боялось потерять усердного работника. Добровольский мечтал одно время добиться разрешения переменить фамилию и уехать куда-нибудь в провинцию управлять имением. Особенно горячи были его мечты в 1913 г., когда он, увлекшись романами Д. Лондона, всерьез мечтал уехать в Сибирь и там заняться пушным промыслом. Действительность разбила его мечты: с охранным он расстался и поехал исправником в Вытегру, где, действительно, зажил совершенно иной жизнью; попав в медвежий угол, Добровольский всеми силами стал бороться с злоупотреблениями полиции, стараясь улучшить условия местной жизни и содействовать просвещению, и он, и его жена были в восторге от нового поприща; уезжали они полные энергии и веры в то, что им удалось навсегда порвать с той жизнью, которая, несмотря
