растворилось в ночи, сердито поцокивая когтями.
Мила решила не торопиться и не форсировать события. С тех пор она оставляла то кусочек пирога, то томик любимых стихов возле двери, потом под диваном, а после уже и на столе. Одиночество недоверчиво принимало и лакомства и стихи, каждый раз убегая. Однажды, схватив со стола то ли кусок изысканного штруделя, то ли потертый ароматный томик Бодлера, споткнувшись, Одиночество как бы случайно упало в кресло, да так и осталось в нем сидеть. Мила попыталась было завязать беседу, но без результата. Одиночество глядело исподлобья, напряженно помаргивая левым глазом. Доев штрудель или заложив под мышку книгу, на полусогнутых оно ретировалось к двери, но, уходя, оглянулось и посмотрело на Милу многообещающе.
С тех пор Одиночество, приняв подношение, сиживало в кресле, сначала на самом краешке, а потом уже преспокойно разваливалось в нем, болтая мохнатой то ли ногой, то ли лапой.
Заговорило оно не сразу. С месяц молчало, потом стало отвечать на Милины вопросы односложными фразами, тихим, бесцветным голосом. Со временем фразы становились более витиеватыми, а голос более насыщенным и цветастым.
Да и сама Мила тоже менялась. Раньше Аркадий Петрович никак не мог выгнать ее после рабочего дня домой. Он, как и всякий уважающий себя начальник, уходил с работы последним, распрощавшись со служащими ('Идите, идите, а я тут еще за всех потружусь!') и отпустив уставшим голосом секретаршу. Травушкина мешала начальнику выглядеть уставшим и радеющим. Они давно играли в скучную игру 'кто кого пересидит'. Теперь Мила убегала вместе со всеми подчиненными, лицо ее сияло, из чего коллеги сделали вывод: 'Наконец-то наша тихоня кого-то завела себе! Ну, слава Богу! Смотри, как торопится к своему!' Мила действительно очень торопилась домой, где ее ждало ее же собственное уже почти прирученное Одиночество.
Она купила для Одиночества мягкие тапочки, чтобы то не цокало в коридоре, пекла пироги и всегда держала на кухонной полочке конфеты в яркой коробочке из-под нюрбергских пряников. Часами сидели они за столом, прихлебывая чай из полупрозрачных хрупких блюдец. Мила пересказывала Одиночеству последние новости или читала стихи. Причем, из конфет оно отдавало предпочтение 'мишкам на севере', а из поэтов – Пастернаку, Бодлеру и одной известной питерской поэтессе Нине Савушкиной.
Вскоре Одиночество приручилось и не выскакивало из-за углов внезапно, а всегда предупреждало хозяйку тихим посвистыванием. По-настоящему победным стал тот день, когда оно дало подстричь себе когти или все же ногти. Мила не без трепета взяла доверчиво протянутую лапу и аккуратно обрезала ногти маникюрными ножницами. Теперь, если Одиночество и вскакивало по ночам к Миле на кровать, то грудь не царапало, а лишь деликатно тыкалось в руку спящей влажным сопящим носом.
Прирученное Одиночество выглядело по-домашнему, особенно в тапочках. Счастливая Мила ухаживала за ним, выгуливала белыми ночами в парке, раз в неделю мыла в ванной специальным шампунем, а после терпеливо и долго расчесывало шерсть. Иногда они вместе пели в раскрытое окно, их нестройный дуэт пугал сидящих внизу на лавочке алкашей или тинэйджеров. Первые давали другу другу слово никогда больше не пить, а вторые впоследствии становились уравновешенными и сантиментальными.
'Хорошая все-таки идея пришла ко мне в голову! – думала Мила, сидя рядышком с Одиночеством напротив окна. – Замечательная идея!' Когда-то давно у Милы была подруга и собаки, целых две, а еще до этого жили родственники. Родственники поумирали, а потом поумирали и собаки. А подруга вышла замуж. Вот так Мила осталась одна. Она хотела даже завести себе кошку или рыбок, или на худой конец – хомячка, или даже, наоборот, покончить жизнь самоубийством. Хорошо, что она этого не сделала. Потому что рыбы и кошки имеют обыкновение умирать, так же как собаки, родственники и, на худой конец, хомячки. Подруги имеют обыкновение выходить замуж, а Милино Одиночество всегда при ней и никогда не выйдет замуж, потому что среднего рода, и умрет только вместе с Милой, или не умрет, а потащится вслед за гробом вместе с соседями, но это будет еще очень нескоро.
А пока Мила счастлива. Потому что прирученное Одиночество не то, что дикое, оно как друг и даже больше. Потому что друг может быть занят, может и вообще запросто уйти, хлопнув дверью, оставив в ванной зубную щетку, а в шкафу – три клетчатые рубашки и четыре пары носков. Одиночество никогда не бывает занято, у него нет ни работы, ни клетчатых рубашек, ни других дел, кроме как быть рядом с Милой. Оно не хлопает дверью, а тихонечко плавает по коридору в мягких тапочках или сидит с Милой на диване, напевает что-то, булькает, глядит в окно, как в большой телевизор.
Окно гораздо лучше телевизора. Через решетки от воров в нем можно увидеть настоящее небо и всамделишные звезды, что мерцают не по-киношному. А белые тюлевые занавески по бокам танцуют так же грациозно, как тюлени в цирке.
Почтенное семейство
Тупиков состоял из квадратиков. Квадратики были разноцветными, если поворачивать их и располагать соответственно цвету, то из Тупикова получался кубик Рубика. Но сам Тупиков предпочитал походить на квадратообразную постукивающую массу и передвигался дробью. Иногда отдельные составляющие выпадали из него, осыпались на асфальт на радость пробегавшим мимо детям. Дети подбирали квадратики и делали из них маленькие кубики, а из кубиков мастерили башенки, замки и города. Тупиков не сердился. Он вздыхал, сетовал на весеннюю линьку и отращивал новые квадратики, которые получались почти как старые, только цветом поярче.
Жена Тупикова состояла сплошь из блестящих шариков. То есть какие-то части тела являли собой отдельные крупные шары, а какие-то состояли из множества мелких, при ходьбе они шуршали друг о друга. Когда жена Тупикова передвигалась в пространстве, получалось очень красиво. Она плыла, шурша шариками. Шуршание было похоже на тихую песню. Мужчины, завидев издали жену Тупикова, замолкали, чтобы разобрать слова у той песни. От нахлынувших чувств они буквально прирастали к земле и теряли способность двигаться, провожая жену Тупикова мечтательными взглядами. А если рядом дробью передвигался ее супруг, то посылали ему вслед взгляды завистливые. Взгляды стукались о квадратообразную спину и со свистом съезжали на пол. И получалась такая цвето-звуковая картинка. Жена Тупикова – блестящая и шуршит, он – такой весь пестренький и постукивает дробью. А за спиной вечно что-то свистит.
Дети Тупиковых состояли из множества крохотных конусов и пирамидок. Они были похожи на ежиков или глубоководную бомбу. И все время взрывались то ревом, то хохотом. Во всем виноват переходный возраст. Детей у Тупиковых было двое, мальчик и девочка. Два таких глубоководных тинэйджера. Когда семейство выходными шествовало по улице, получалось так: Жена Тупикова – блестящая и шуршит тихую песню. Сам Тупиков – пестрый, квадратообразный, постукивает и с вечным свистом за спиной, и два бомбообразных ежика, взрывающихся то вместе, то попеременно.
Все смотрели на них, завидовали, и даже уважали, правда, с легким испугом.
Старушки на скамеечке во дворе при появлении четы Тупиковых широко улыбались вставными челюстями, напоминая неваляшек. Потом, когда семейство удалялось, из неваляшек старушки превращались в змей. Змеи перешикивались, обзывая Тупикова картиной Малевича, а его жену – секс- бомбой. Но это была неправда, потому что на бомбу больше походили дети Тупиковых, только не на секс, а на обычную, глубоководную. Еще старушки созывали из самих себя консилиум и пытались определить, не беременна ли жена Тупикова, а если беременна, то какие в этот раз получатся детки: квадратно-круглые или пирамидковые. Спорили долго, шипели, норовя укусить друг друга. А, когда все-таки кусали, то оставляли друг в друге челюсти. Старенькие они были и слабенькие, и сил вытащить челюсти из соседки у них не было. Вечером спешили домой, вполне удовлетворенные, шамкая беззубыми ртами:
– Ну, пока, Шеменовна!
– Шпокойной ночи, Лякшандровна!
Надо ли говорить, что жена Тупикова любила своего супруга нежно и преданно. И даже не смотрела в
