— Нет, подполковник. — Полуян не любил такого рода закидоны: звание есть звание, и он не новоявленный казак, чтобы лепить себе звездочки на погоны по собственному желанию.
— Не спорь. Там, — абрек махнул рукой в сторону окна, — ты можешь быть кем угодно. Здесь будешь полковник.
Полуян понял: его приняли в этот изолированный мирок и по неписаному закону пометили кличкой. Спорить — что дуть против ветра.
Черноусый ухмыльнулся.
— Какая статья?
Полуян махнул рукой.
— Все равно ты не знаешь.
— Скажи.
— Двести тридцать восьмая.
— Э, Тэтэ, иди сюда. Ты слыхал, двести тридцать восемь?
Что-то в голосе абрека не понравилось Полуяну. Он сделал полшага назад, прижался спиной к сырой склизкой стене. На всякий случай. Показная доброжелательность кавказца его не обманывала.
Он знал: при любых обстоятельствах надо быть готовым отразить нападение. На него могли налететь с одной лишь корыстью — «обломать новичку рога», научить уважать «авторитетов», отбить охоту к сопротивлению.
С нар спрыгнул и вразвалочку подошел к беседовавшим второй абрек, ростом пониже первого и, похоже, пониже его рангом. Он был раздет до пояса. Демонстративно поигрывал мускулатурой.
Если начнется драка, решил Полуян, надо первым ударом выключать именно этого — Тэтэ. Он покрепче, значит, опасней первого. Коли его «выбить», дальше все пойдет проще.
— Двести тридцат восем? Я такой не слыхал, Вадуд.
— Я же говорил, — с усмешкой заметил Полуян. — С такой здесь не сидят.
— Мы узнаем, — сказал первый абрек, которого, как понял Полуян, звали Вадудом. — Сейчас узнаем. — Абрек повернулся к нарам. — Эй, Юрист! Иди сюда.
С нижней полки сполз пузатенький лысый мужичок с бегающими мышиными глазками.
— Юрист, что такое двести тридцать восьмая? — Вадуд приставил к груди лысого палец. — Объясни толково.
— Неповиновение. Отказ выполнять военный приказ.
— Ты какой приказ не выполнил?
— Военный, — улыбнулся Полуян. — Не все ли равно, какой именно?
— Ладно, мы все узнаем. Теперь пошли, покажу тебе место. Хорошее, как у меня.
Лопасти винта медленно раскручивались. Легкая зыбь бежала по щетине сухой травы.
Рахман захлопнул дверь.
Несущий винт, сверкая клинками лопастей, со звоном рубил горячий воздух.
— Все, поехали! — Рахман хлопнул вертолетчика по плечу.
Боевики загоготали, довольные своим уменьем шутить, довольные добычей. Первая — самая трудная — часть их плана прошла успешно. Даже с плюсом.
Рахман взял двухлитровую бутылку «пепси».
— Это что?
— Поставь на место! — сказал Чигирик отрывисто, будто команду подавал.
Рахман засмеялся.
— Частная собственность, да? Уважаю.
— Да, частная собственность. Сыну купил, не тебе.
Рахман поставил бутылку на место и сходил к чемодану с деньгами. Открыл, небрежно выдернул из пачки сотенную бумажку. Вернулся к пилоту. Потянул купюру.
— Возьми. Купишь сыну сто бутылок. Эту я забираю.
Он крутанул пробку. Жидкость зашипела, обостряя жажду. Рахман приложил горлышко ко рту. Сделал несколько жадных глотков. Вытер губы ладонью. Вышел к своим.
— Кто хочет пить?
Пить хотели все. Один за другим боевики прикладывались к бутылке.
Чигирик сосредоточенно держал курс на северо-восток Чечни, к озеру Будары. В какой-то момент он обернулся и увидел, что боевики, успокоились, застыв в нелепых позах.
Чигирик утопил кнопку на ручке управления. Вышел на радиообмен с вертолетами сопровождения.
— «Рапира», «Рапира», я «Щит». Как слышите?
— «Щит», я «Рапира». Слышу отлично. Что у вас?
— «Рапира», не могу сказать точно. Но веселые ребята успокоились.
— «Щит», срочное приземление. Срочное! Мы тут же подсядем к вам. «Щит», как понял? Иди на приземление.
Ровно три минуты ушло на то, чтобы возле севшего в степи вертолета опустились два других винтокрыла.
Крепкие мужики в круглых шлемах — «глобусах», в тяжелых бронежилетах, с автоматами «вал», удобными и скорострельными, выскакивали на землю и бежали к «Мишке» Чигирика.
Последним, высадившимся вместе с группой захвата, был полковник Мацепуро.
Рахман открыл глаза и увидел склонившегося над ним человека, то и дело терявшего четкость очертаний. Лицо его показалось знакомым. Мадуев облизал сухие губы. Вздохнул горестно.
— Ты нехороший человек, переговорщик. Нехороший. Ты меня обманул.
Мацепуро встряхнул боевика за плечи, помогая ему вернуться к жизни.
— Нет, Мадуев, я тебя не обманывал. Перехитрил — другое дело.
Мацепуро отошел от террориста. Приблизился к Глущаку.
— Федя, у тебя есть «горючее»? Надо «растормозиться».
— «Смирновская», «Жириновка», «Брынцаловка». Что тебе?
— Только не политическое. Лучше уж самопальной, что твой батя гонит.
Глущак принес заветный чемоданчик, достал алюминиевую фляжку и налил до краев граненый стакан. Мацепуро осторожно принял его и выпил легко, точно воду. Глубоко выдохнул и вернул стакан майору.
— Все, ребята! По коням. Поскакали!
Три вертолета разом взлетели в воздух.
17
— Дайте грешнику в юность обратный билет, я сполна заплатил за дорогу…
Тяжеловес, лежавший на верхних нарах у окна, вполголоса тянул незатейливую песню. Но даже от этого полузвука по камере плыл гул, будто барабан ухал в бочке.
— Топтыгин! — взмолился кто-то с нижнего яруса, обращаясь к певцу. — Будь другом, дай поспать.
«А ведь и в тюрьме можно жить, — подумал Полуян. — И потолковать есть с кем. И суждения у людей здесь по всем вопросам прямые, честные. Кто что думает, так и глаголет. Баланда — говно. Законы российские — погань. Менты — шкуры. Прокуроры — цепные псы. И тому, кто говорит такое, ртов не заткнешь, срок не прибавишь. Это просто чудо. Вольница за решетками! Вольница потому, что люди уже от всего избавлены и терять им нечего».
В камере разговоры велись без перерывов. Неторопливые, философские. И люди проявлялись в своих словах, в суждениях интересно и полно. Чаще всего Полуян беседовал с чеченцем Вадудом. Однажды Полуян задал дурацкий вопрос, который его всерьез интриговал.
— Вадуд, ты вор в законе?
Чеченец весело засмеялся. Вытер слезу, накатившую на глаза.
— Ты веришь, что здесь есть такие? Не обманывай себя. Сегодня воры в законе — члены правительства, чиновники всякие. Им воровать позволяет закон. А я просто честный вор.
— За что же ты сидишь?
— По ошибке. Когда меня сажали, то думали, я не знаю, что такое закон. А я знаю. Закон — бумажка. Он слов не понимает. Понимают слова люди. Они могут посадить и выпустить, а закон будет молчать.
