толковый сапер-подрывник. Мастер… Как бы это точнее выразиться? Короче, человек с хорошим воображением.
Петров улыбнулся понимающе.
— Специалиста такого рода мы найдем, — он подумал и добавил: — Больше того, который знаком и с самим изделием. Такой вас устроит?
— Безусловно.
— Я поручу вести дело генералу Травину. Вы уже знакомы. Завтра он с вами свяжется.
Петров протянул руку Андрею.
— Будьте здоровы.
Андрей вышел из кабинета и увидел разъяренное лицо Краснова.
— Не стыдно? — спросил тот. Как понял Андрей, чиновник был в курсе только что состоявшегося разговора с президентом. Причем упрек был сделан тоном, каким нашкодившим пацанам за их проступки выговаривают родители или старшие. — Устроили торг с президентом. Вы же русский человек, а готовы обобрать родное государство…
Андрей остановился. Злость бросилась жаркой кровью к лицу и шее. Заговорил, стараясь не сорваться на крик:
— Слушайте вы, господин моралист. Вынужден вас разочаровать. Государство, о котором вы так печетесь, не мое, а ваше. По законам России, я, русский по рождению, здесь иностранец…
Краснов что-то собирался сказать, но генерал, сидевший в кресле, на которого Андрей не сразу обратил внимание, встал, подошел к Андрею и взял его за локоть.
— Простите, господин Назаров, вы мне нужны. Давайте познакомимся. Я генерал-лейтенант Морозов Евгений Васильевич. Начальник службы охраны.
— Очень приятно, — сказал Андрей, не придав такой встрече значения. Сегодня у него их было так много, что один генерал или другой, — для него уже не играло роли. И все же на этот раз пришлось генерала запоминать.
В этот момент в приемную вышел Петров. Кивнул Морозову. Посмотрел на Андрея и сказал:
— Президент приказал обеспечить вам охрану силами службы Евгения Васильевича. Его люди теперь будут о вас заботиться.
Андрей не счел нужным деликатничать.
— Это арест?
Генералы переглянулись. Лица их выражали неудовольствие. В этих стенах такие слова употреблять не было принято.
— Никакой не арест, Андрей Иванович, — сказал Петров.
— Значит, я свободен? Тогда позвольте мне поступать по своему усмотрению. Я поеду к сестре.
— Исключено, — сказал Морозов твердо. — Коль скоро я отвечаю за вас и вашу безопасность, вы поедете туда, куда я прикажу. — Генерал смягчил тон и с улыбкой добавил: — В подобных случаях даже президент делает то, что мы ему рекомендуем.
Конь везения быстрее стрел неудач
Машина, вырвавшись из Боровицких ворот, свернула направо, на Моховую. В поздний час городская суета уже утихала, и потому особенно странным Андрею показалось остервенение, с каким сразу два милиционера на перекрестке, размахивая жезлами, бросились освобождать зеленую улицу кремлевскому лимузину.
Машина понеслась к Тверской мимо Манежа, мимо кремлевских красных стен, золотых куполов, желтых зданий, искусно подсвеченных прожекторами.
Андрей, откинувшись на спинку скрипучего кожаного сиденья, впал в тягостное раздумье. «Москва. Кремль. Товарищу Сталину». «Москва. Кремль. Товарищу Брежневу», «Москва. Кремль. Ельцину» — в памяти неожиданно возникли адреса великих вождей, на которые шли рапорты о победах в строительстве социализма, о разгроме коварных врагов народа, о демократических преобразованиях и о счастье нищающего народа. И он вдруг подумал, что никакие социальные преобразования в России не изменят стремления ее высших руководителей к византийской помпезности и авторитарности, пока резиденцией власти будет оставаться Кремль.
Территория, окруженная глухой зубчатой стеной, наполненная базарной толчеей православных соборов, опутанная тайными подземельями и дворцовыми переходами, ухоженная и декоративно обставленная раритетами, специально подобранными так, чтобы вызывать у попавших сюда людей оханье узнавания, восхищения, радости, и тем самым не позволять им здесь задумываться над бесцельностью громадной Царь-пушки, нерациональностью безголосого Царь-колокола, потерявших для народа реальную стоимость сокровищ Алмазного фонда и Оружейной палаты, эта территория излучает ауру азиатской жестокости, улыбчивого лицемерия.
Можно говорить о колготной шумности в здании Государственной Думы, о чиновничьей чопорности узких коридоров Совета Федерации, но при всем при том это места, где можно встретить не мумию, а живого человека, увидеть разговаривающих, а порой спорящих людей и понять, что здесь не только представляют государственность, но и ее осуществляют — одни, пытаясь влить жизнь в законы, другие — окончательно сделать любые уложения предельно бездушными.
Никогда человеку, ежедневно въезжающему в стены Кремля, где сотни лет подряд плетутся хитроумные интриги, где народ привыкли рассматривать то в виде черни, то куда более демократично — в виде электората; где ежеминутно завязываются и развязываются, а то просто обрываются узелки планов передела власти, не избавиться от желания добиться авторитарных полномочий. Возвысить себя в императоры вне зависимости от убеждений, идеалов, предвыборных обещаний, инаугурационных присяг и публичных деклараций.
Первым, кто понял гнетущую силу Кремля, был Петр Первый. Он перенес столицу в надежде, что уход из Кремля поможет обновлению государства и общества. Кое в чем это изменило нравы, но большевики, совершившие революцию и перебравшиеся из Питера в Кремль в восемнадцатом, не без влияния духа старинных стен превратили Россию в государство, где четырех богов — православного, мусульманского, буддийского и помазанника божьего — царя — заменил один живой бог — одновременно царь, воинский начальник, верховный жрец, судья, надзиратель над тюрьмами и палач. Все последующие попытки облагородить облик кремлевской власти так и не сделали его демократичным, поскольку возможности демократии по природе не могут быть сжаты стенами, даже если это стены Кремля.
До тех пор, пока Кремль не станет государственным музеем-заповедником тирании, до тех пор, пока не утихнут споры вокруг гробниц в его стенах, пока каждый новый человек, впервые оказавшись у власти, в первое же утро голосом, полным нескрываемого торжества будет приказывать своему шоферу: «В Кремль!», Россия так и останется страной не народа, а страной Кремля.
Машина неслась с бешеной скоростью не потому, что ее торопила необходимость. Правительственные номера ставили водителя выше правил, которые обязаны соблюдать законопослушные граждане, и он, утверждая себя в особом статусе личности неприкасаемой, быстрой ездой тешил душу.
Андрей не узнавал улиц Москвы. В те времена, когда он учился здесь, проспекты казались широченными магистралями, которые без задержек способны пропустить любой поток машин. Улицы в те времена были действительно удобными, тротуары просторными, а люди по ним двигались свободно, не мешая друг другу.
Теперь от края до края проспекты и Садовое кольцо были забиты железом машин, гремучим и чадящим, забиты настолько плотно, что езда больше походила на стояние в очереди за правом сдвинуться вперед на десяток метров в минуту. Едва кто-то из участников движения не успевал своевременно тронуться с места за отъехавшей вперед машиной, обозленные водители нажимали на клаксоны, и поднимался вой, отражавший не столько их возмущение чужой нерасторопностью, сколько всеобщую натянутость нервов.
По непонятным причинам эта широкая лента блестящих машин с запертыми в них людьми служила общепринятым показателем общественного благосостояния и счастья. Автомобилист, глядя, как мимо проходят трамваи и зная, что где-то под землей бегут поезда метро, искренне гордился своим правом стоять в дорожных заторах во имя демонстрации своего материального и социального превосходства.
В сгустившихся сумерках Андрей узнал только одно место. Это был Ленинградский проспект, спортивно-
