— Гляжу иной раз на седых ветеранов, и мысль у меня в башке свербит. Покоя не дает. А ведь, многие из вас, дорогие ветераны и пороха-то и не нюхали вовсе. Кто стрелял да лагеря с репрессированными охранял? Ведь в частях НКВД до черта служило в те времена. И ни одна сука ведь не призналась, что мол, да служил, мол охранял, мол приводил приговор в исполнение. Ни один не покаялся. Такое впечатление, что это были инопланетяне. В один миг вдруг, бац! И растворились. Исчезли. Как будто их и не было в помине.
— Ром, не трави душу, хер с ними, — вяло отозвался Димка, разливая по стаканам водку. — Там за все спросится! От ответа ни кто не отвертится!
— Капитан Осокин, наш ротный, как-то про своего деда рассказывал. Говорит, дедок поддал прилично после парада на девятое мая, расчувствовался, разоткровеничался, стал плакаться в жилетку, что двух наших солдат положил из «дегтяря». Рассказывает, что две атаки прорвавшихся немцев отбили, сидят в окопе, мандраж всех бьет. И тут, вдруг слева кто-то прет, ну и дал очередь, не раздумывая. А это, оказывается, наши в наступление пошли. Ну и двух бойцов в этой неразберихе и завалил. Во как!
— Такое на войне сплошь и рядом! — Димка подвинул тарелку с бутербродами. — Всякое бывает в пылу боя.
— Теперь, бедный дедок всю жизнь страдает.
— Еще бы! Такой груз на душе лежит.
— Не забыть ему этого никогда, такое не забывается, — сказал бледный Роман.
— Я тоже не могу забыть той высоты. Как сейчас вижу Ваню Тимофеева с животом набитым гильзами, — поделился своими переживаниями Коротков. — Вот стоит перед глазами. Ничего не могу с собой поделать. Вот только глаза закрою, он опять передо мной. Понимаешь, постоянно.
Димка, тяжело вздохнув, извлек из внутреннего кармана затертое письмо.
— Вот все, что от него осталось. Подобрал, когда полз. Как память берегу. Хотел матери передать, да успел: умерла тетя Валя. Месяц лишь протянула после известия о гибели сына.
Он бережно развернул ветхий тетрадный листок в клеточку с оборванным бурым краем и стал читать:
«огая мамочка! Наконец-то выдалась свободная минутка написать тебе письмо. Только ты, ради бога, не волнуйся! У нас здесь спокойно».
— Спокойно. Если не считать, что каждую ночь обстреливали, — буркнул Димка и продолжил чтение.
«Ты прости меня, дурака, что я тебе целый год не писал. Ты же помнишь, как у нас с тобой конфликт из-за моей девушки произошел. Теперь ты ее знаешь. Сама увидела, какой это прекрасный и милый человечек. Я рад, что ты подружилась с Иришкой. С нетерпеньем считаю дни, через 18 — долгожданный дембель. Сегодняшний я уже зачеркнул в своем календарике. Скоро приеду и обниму вас обеих. Вы у меня замечательные.
Я здесь, мамулечка, многое передумал за это время и твердо решил, что когда вернусь, буду поступать в литературный институт. Да и ребята советуют, им нравятся истории, которые я сочиняю».
— Это точно! Сочинял он здорово. Истории у него классные выходили, — сказал Димка.
«Ну, а если не поступлю, пойду в пед. Буду, как и ты, учителем литературы. За эти полтора года я столько увидел, что очень хочется все это написать.
Вчера я получил от тебя, наконец-то, долгожданное письмо. Из Ханкалы привез почту Саша Малецкий, из-за маленького роста, у нас его все кличут Мальком. Он сирота, его родители погибли в автокатастрофе, и он до четырнадцати лет вместе с сестренкой жили у бабушки. И вот уже 4 года — воспитанник нашего полка. Макс, Максим Шестопал, из-под Рязани, из села Константиново, где поэт Есенин родился. Самый, наверное, заводной из нас. Любит поприкалываться. Розыгрыши — это его конек. А поет и пляшет, прямо как заправский артист. Приклеил как-то на днях бумажные шпоры к сапогам, спящего после ночного дежурства, Короткова. Вчера у Макса день рождения был. Он и Вадик учудили, купили в селе пару банок с компотом. А по дороге они разбились, и Макс теперь ко всему приклеивается своими штанами. Смех, да и только.
— Только не разбились, а снайпер, сука, подстрелил. Взял бы чуть выше и тогда хана Максу, — сказал Димка.
«Есть у нас и «Папашка», Коля Севастьянов, только серьезнее парня я еще не встречал. Улыбается и смеется он редко. Он самый старший из нас. Женат. Дочке уже скоро годик.»
— Мировой парень был! — вставил Димка. — Убили его сразу, в самом начале боя, как только напоролись на «чехов». Его и сержанта Буркова.
«Паша Морозов из Петровска. Не знаю, где это, но есть такой город. Днепропетровск знаю, а Петровск нет. Пашка на гражданке увлекался реконструкцией костюма русского воина 11-го века. Делал кольчуги, шлемы, ковал мечи. Интересный пацан. Валерка Кирилкин, наш снайпер тоже оттуда. Обожает свою винтовку, ни кому не разрешает к ней прикасаться. Он часто разговаривает во сне, все мать зовет. Мы этого ему не говорим, скрываем. Вот и сейчас тоже, он что-то болтает во сне. Сержант Рубцов сейчас спит. С караула сменился. Он грустный последнее время: его девушка не дождалась, замуж вышла. Страшно переживает. Видел у него фотокарточку. Красивая. Не порвал. Бережет. А письма почему-то сжег.»
— Красивая, сучка! Я тоже видел. Это из-за этой бляди под пули Руба полез, — вновь вздохнул Димка.
«Радист Вадик Ткаченко постоянно с чеченцами по рации болтает. Буквально вчера они вышли на нашу волну, и давай нас ругать на чем свет стоит. Дурачье.
«А самый добрый из всех, это — Вася Панкратов, по прозвищу Наивняк. Он с Байкала. Из сибирских казаков. Здоровенный детина. Последнюю рубаху отдаст. Вот такой он парень. А Витька Дудник, наоборот. Характер прижимистый, кулацкий. Черезчур хозяйственный. Все ему надо. Все тащит в палатку. Андрюшка Романцов, бывший студент. Отчислили его из вуза: зимнюю сессию завалил. Учит меня играть на гитаре. Правда, простенькие аккорды, но уже кое-что получается.
Есть еще двое молодых: Ахтямов и Прибылов. Воспитываем их. Зеленые совсем еще ребята. Всего боятся. Мамулечка, лучше нашей ро…»
— Вот, даже дописать не успел. Убили вахи-сволочи.
Димка закурил новую сигарету.
— На прошлой неделе ходил в военкомат. Сидит подполковник, эдакий мордоворот с пузцом, холеная репа. Дорогим коньячком за километр от него попахивает. Говорю, так и так, хочу мол, остаться служить в Вооруженных силах. Отвечает, жлоб проклятый, мол, медкомиссию не пройдешь. Какая может быть служба. Ты же инвалид. Говорю, но ведь служат же все-таки некоторые. Даже без ног и без рук. Ну, то заслуженные офицеры, герои, а ты кто такой, отвечает, сопля недоношенная. Я — сопля, кричу гаду. А ты это видел? Рву на себе ворот рубашки, пуговицы летят во все стороны. Показываю ему дырку на груди заштопанную. Это видел! Крыса тыловая! Как он понес! Как он понес, если б ты только видел. Стал красным как варенный рак, глаза квадратные выпучил, того и гляди лопнут. Чуть из штанов не выпрыгнул. Губы и щеки трясутся. Пасть свою раззявил гад, орет как резанный.
Да, пошел ты в жопу, говорю. Хлопнул дверью и ушел. И такая меня тоска взяла, прям, настоящий кафар, хоть в петлю лезь. Никому мы здесь не нужны, Ром. Иногда думаю, и почему меня тогда не убили вместе со всеми ребятами. Ведь стоял же надо мной тот «вах» вонючий, падла. Почему не добил, сука? Почему я остался в живых, а не Андрюха Романцов, ведь он так мечтал программистом стать. Вся жизнь у него в «компах» была, буквально, бредил пацан ими. Как сейчас его вижу. Ползет с разорванной щекой, загребая окровавленными пальцами грязный снег под себя, и кричит: «Мама! Мама. а! А. а! Такое разве забудешь. Да не в жизнь! Крик его так и стоит в ушах! Скажи, вот на хрена ты там полгода гнил и вшей кормил, Ромк, а? В этой долбанной Ичкерии!
— А ты попробовал бы в «ментовку»? Может возьмут, — посоветовал Ромка, затягиваясь сигаретой.
— Куда возьмут? С ампутированными пальцами на ногах. Сторожем? Детсад охранять. Или вахтером в какую-нибудь конторку. Одна отрада, в тренажерный зал схожу. Покидаю «железо» до седьмого пота, как-то легче на душе становится. Ненадолго забудусь.
