Она собрала клочки и сунула в печку. Завтра ими подтопит.
«Не будет завтра», – подумала. Но первый испуг уже прошел. А то, что Сеня кричал, хорошо. Плохо было бы, если б плакал. Тогда она бы его стала жалеть, а так жалко не было... Более того, даже хорошо стало, что она не ошибается, когда хочет от него уйти
Хотелось додумать что-то важное, и она пошла на свою приступочку. Приготовилась сесть. Аккуратно подбирала юбку, согнулась, а тут вдруг боль будто прошила ее машинной иглой от груди до спины. Три раза прошила туда и сюда, туда и сюда... Хотела крикнуть и не успела...
А дед мерил шагами времянку и ненавидел ее. За все! Могла бы и в строительстве больше участвовать, и в моменты отдыха соответствовать. Она же у него придурковатая и бестолковая. Никакого понятия ни о чем. Купить вязанную какой-то старухой шапочку для внучки! Такое придумать! Будет Оля это носить, как же! Она детям всю жизнь не то дарит. То какие-то дорожки гладью вышивает, то платочки шелковые обвязывает, а где это все? Сроду он ее поделок ни у Нади, ни у Володи не видел. Кому они нужны? Крестом вышила Игорю рубашечку, как какому-нибудь деревенскому. А мальчик в английской спецшколе. Теперь вот еще разговор про полотенечное... Знает он эти порядки, знает... Возмутительные традиции, между прочим... По двадцать метров берут льняного материала на глупость... Видите ли, гроб ей нести! А он раньше умрет! Он знает. У него здоровья чуть... Она же, между прочим, ни разу у врача за всю жизнь не была. Ни разу. И сейчас определенно прохлаждается на своей приступке, а у него сердце зашлось. Он сейчас выпьет капель Зеленина, а завтра с утра будет шпаклевать пол... Она же целый день ходит по двору как сонная муха, и не докричишься, чтоб материала поднесла. Дед ни за что не вышел бы, не приспичь ему в уборную... Приготовился ей сказать ехидное: «А ты, как обычно, на своем пьедестале...» Даже откашлялся для этого...
Откашлялся, оказывается, для крика... Испугался тогда он очень... Думал, ее убили. Был у нее вид убитой, не умершей...
... Оля вспомнила. Ей должно было исполниться восемь лет, она пригласила на воскресенье весь первый класс. На балконе стояли связанные шпагатом три торта «Птичье молоко». И вдруг все отменилось – умерла бабушка. Она плакала до икоты из-за отмененного дня рождения, не из-за бабушки. О ней она не думала вообще. Вернее, не так. Она на нее злилась, что та умерла так неподходяще. Мама сказала: «Все переносим на неделю». Но так ничего и не было... Почему, она уже не помнит, и куда делись торты, не помнит тоже...
Сегодня на кладбище она стояла на бабушкиной могиле – так лучше была видна вся процедура.
– Нехорошо стоишь, доча, – сказала ей какая-то старуха. А она не двинулась с места, потому что понимала так: больно от этого никому быть не может. О чем разговор? Сейчас же ее настиг стыд и, как все с ней сегодня, был он громаден и давил нещадно. Просто хотелось рвануть водолазку, так он терзал и мучил. И она вскочила с места и решила, что срочно надо что-то сделать важное, иначе от стыда можно умереть.
Самое важное – Игорь, поняла она. Игорь! Игорь...
Они сидели за столом. Максим, Игорь, Зоя.
Вера лежала на кровати, накрыв голову подушкой.
– Ничего вам за эту халупу не взять, – упрямо твердила Зоя.
– Взять! – отвечал Максим. – Мы вам отравим жизнь.
– Напугал! – засмеялась Зоя. – Травильщик... Да я вас могу и на подворье не пустить... Я овчарку на цепь посажу, и привет вам горячий!
– А мы придем с милицией! – кричал Максим. – Халупа-то наша.
– А ее нету! – кричала Зоя. – Она по бумагам нигде не проходит. Она самостройка! Съел?
У Веры содрогались плечи.
Оля почувствовала, что все еще боится посмотреть в сторону Игоря. Ей по-прежнему кажется, что он рассыплется или истает. И тогда она протянула к нему руку и тронула его за плечо. Он отбросил ее руку. Напряглось плечо до каменности и оттолкнуло ее.
– Игорь! – робко сказала она. – Игорь!
– Чего тебе? – резко спросил он.
– Скажи мне, что ты их взял в шутку, деньги... Я просто жить не смогу, если ты мне это не скажешь...
– Ладно, хватит, – отрубила Зоя. – Предлагаю двести тысяч рублей, и чтоб я вас больше никогда тут не видела... Хату эту я порублю... И на этом месте гараж поставлю. Идемте кто-нибудь, я вам дам двести тысяч, а вы напишете расписку.
Игорь легко поднялся и пошел за Зоей.
– Все, – сказала Вера, вставая с кровати. Оля даже испугалась, увидев ее лицо. Оно было мертвым. Сегодня Оля уже видела, каким бывает мертвое лицо. Дедушка в гробу был робок, даже вроде бы растерян. Он будто виновато замер перед ними, смущаясь за причиняемые хлопоты и беспокойство. И главное, ему теперь было ни шевельнуться, ни вздрогнуть на ухабе, чтоб не доставить еще больших неприятностей всем им.
И у Веры сейчас тоже было мертвое лицо. Она будто навсегда, будто окончательно сжала черные губы, и эти губы с трудом разомкнулись в слова:
– Мы сейчас же уходим. Сейчас же. Максим, положи деньги на стол.
– Это почему? – закричал Максим. – Они ведь наполовину наши!
Вера ничего не сказала. Ширкнула молнией на куртке, рванула под подбородком концы платка. Во всех ее жестах была какая-то убивающая законченность, будто делает она все в последний раз, и от этого Оле так страшно, что она, даже не отдавая себе отчета, заплакала громко, с всхлипами и стоном.
Вера же плача ее не слышала.
И Максим плача ее не слышал. Он подбрасывал на ладони спеленутые деньги, и лицо у него было насмешливым и злым одновременно.
Вера же, не оглядываясь, вышла за порог.
– Ты куда? – закричала Оля. – А мы? А мы?
Она выскочила за сестрой, которая молча уходила в темноту.
– Игорь! Игорь! – плакала Оля. – Вера ушла!
– Чего кричишь? – тихо спросил Игорь. Оказывается, он стоял рядом. Она и не заметила, как и когда он вышел от Зои, как подошел.
– Она ушла! Ушла! – причитала Оля. – Поедем домой! Слышишь, поедем домой! Игорь, миленький, поедем скорей!
И вдруг Оля поняла, что он ее бьет. Именно поняла, потому что не было боли. А было странное: она будто видела все со стороны. Как он, Игорь, ударяет ее в спину и в грудь и она, как тряпичная кукла, дергается туда-сюда, и это распаляет Игоря сильнее и сильнее, и он уже просто лупит ее по щекам, по голове, он даже ногу поднял, чтобы ударить ее в живот.
«Когда ударит в живот, – подумала Оля, – будет больно. Надо ему сказать, как я его люблю. Я ведь ни на секундочку не думаю, что он сделал это нарочно. Он ведь меня бьет правильно. За предательство... Я же просто жить не смогу, если он меня не простит... Люблю, люблю!.. Он самый лучший... самый честный».
– Идиотка! Кретинка! Все испортила, дура малахольная... Вам всем не деньги давать надо, а пенсию по идиотизму... Тебе первой, а Верке второй...
Мысли собственные и то, что она сумела услышать, проскочили друг мимо друга, не задев, как облака и луна на небе. И Оля продолжала мысленно говорить ему «люблю» и просила, просила прощения за предательство и не понимала, почему он так неотходчив в гневе. И она, собрав все силы, крикнула.
И сразу перестала понимать и видеть вообще.
Вера бежала на станцию. Была одна мысль, скорее не мысль – ощущение, – взяться за вагонный поручень и подтянуться, и войти в тамбур, и вдохнуть запах угольной пыли, а дальше – все равно. Главное – поручень.
Она пробежала мимо дома Воронихи. Там пели старики. И песня была у них веселая, революционная. «Скакал казак через долину...» На крыльце своего дома, хорошо освещенный лампочкой под крышей, стоял милиционер. Он курил, видимо, пуская дым колечками, уж очень запрокинуто восхищенной была его голова.
