Но он отвлекся от колец дыма и посмотрел вслед Вере, ту охватил стыд, что он теперь навсегда запомнил и будет рассказывать людям, как они шли с багром за деньгами.
«Это все я! Все я! – мысленно кричала Вера. – Господи, как же стыдно!»
Слышала Вера и какой-то диковатый вскрик Оли, будто ее убивают, но кто ее может убивать? Не нужна ей сейчас эта девочка, дитя аспирина и дистиллированной воды. И вообще никогда не была нужна. Никто не нужен. Сама себе не нужна такая. Как же отвратительно стыдно, нечисто она живет.
Вспоминалось все то, что надлежало забыть...
... Как она тайком от матери искала размен квартиры и нашла. По этому размену мать должна была въехать в коммуналку в центре, где жили пять старух. Она разговаривала со старухами в узкой, выкрашенной зеленой краской кухне, те разглядывали ее тусклыми немигающими глазами и выясняли две вещи: не пьет ли мать и не оставляет ли после себя открытым газ. Ей пришлось десять раз сказать им: «Нет! Нет! Нет!» Она тогда подумала: зачем эти старухи живут на свете? И всю дорогу в метро думала о том, что неправильно, что люди так долго и бесполезно живут. Старухи никому не нужны, их никто не любит, и гуманно было бы как-то избавляться от них, освобождая этим жилую площадь. Вера тогда даже вокруг себя посмотрела и увидела, что и метро заполнено такими же старухами... Это же кошмар – сколько их! Дома не выдержала и рассказала матери, не раскрывая тайны обмена. Помнит, как стоявшая до этого мать вдруг села на стул и посмотрела на нее с ужасом. У матери с запасом слов не напряженно, все-таки литератор, но тут она ничего не сказала, просто сидела и смотрела с ужасом, как она, Вера, распоряжается распределением жизни под солнцем.
– Шестьдесят лет – максимальный возраст! А лучше раньше. Зачем коптить небо? И потом... Они же экономически невыгодны, эти бабки!
У матери мелко дрожал подбородок, а рука, лежавшая на колене, как-то по-старчески беспомощно комкала фартук.
Стало стыдно, так стыдно, хоть в окошко прыгай. Но признаться матери в этом тогда не могла. Бросила небрежно:
– Впрочем, пусть живут!
А мать все сидела, сидела, как пригвожденная, что в конце концов вызвало у Веры раздражение. Она же не о ней конкретно говорила, чего уж мать так рухнула? Нельзя же все принимать на свой счет, что за глупая манера? Да и не старуха она еще, слава Богу, работает. Вера рассердилась на мать, тем более что та, встав в конце концов со стула, сказала совсем уж несуразное:
– Когда ты не была замужем, ты была добрее...
– При чем тут это? – закричала Вера.
– Человека определяют две вещи: каков он в любви и какой в смерти. Тебя любовь сделала злобной и гадкой...
– Я умру красиво! – крикнула тогда Вера. – Доставлю тебе это удовольствие!
И снова мать села на стул.
Сейчас, совсем в другом месте и в другой ситуации, Вера почувствовала те подломившиеся материны ноги. Как же мать с ней жила, с такой?
Услужливая память подсовывала и другие факты.
Как Вера перегородила комнату. Поставила сервант так, что мать оказалась в углу без света и воздуха.
И объяснила ей:
– Не надевать же Максиму каждый раз штаны, если он хочет пройти в кухню или уборную?
Когда творила все это – на заднюю стенку серванта «для уюта» повесила неизвестно откуда взявшуюся у них афишу с Пугачевой. Певицу сняли «в штопоре», поэтому лица ее видно не было, только платье, яркое, летящее, радостное. Именно то, что нужно на задней фанерной стенке со следами клея и мела. И мать безропотно спала там, только утром выходила с синюшными отеками под глазами.
– Прими контрастный душ, – строго говорила ей Вера. – Ты ломай себя, ломай... Подумаешь, боишься холодной воды. Не бойся. Развивайся!
Мать хватала старенький портфель и убегала из дома так споро, что они вслед ей смеялись. Как мать на уроке забивает в голову сегодняшним детям вчерашние мудрости!
– Она, конечно, приспосабливается, – старалась быть объективной Вера. – Видел? Цитатки из газет выписывает... Ей еще ого-го до пенсии... Надо шустрить...
Сейчас Вера закричала. Не то чтобы в голос... Как бы это сказать. Истошно про себя. Хотя могла ведь и в голос, кто б ее слышал на пустой дороге в ночи? А когда закричала, тут же вспомнила, что только что слышала крик Оли. «Господи! – подумала она. – Бросила эту дурочку! Да Игорь ее просто убьет за то, что она сотворила».
И побежала назад, но в темноте выскочила не на ту улицу, уперлась в какую-то ограду, стала вокруг нее бегать, не понимая, откуда она взялась – ограда, пока хрипатый мужской голос с вышки не объяснил ей, что бегает она вокруг тюрьмы и шла бы она подальше, а улица, которая ей нужна, совсем рядом, только с другой стороны.
Оля лежала на гипотенузной доске, а Зойка брызгала ей в лицо водой прямо изо рта.
Игорь стоял, раскачиваясь на носках. Максим, у которого на плече висели все их сумки, закричал Вере:
– Мы же опаздываем на поезд! А у этой кретинки обморок!
– Ну не знаю, – сдалась Зойка, – я вам не врач. Как умею, так не помогает. Зовите «скорую».
Здесь была хорошая больница. Медики вытаскивали из смерти шахтеров, засыпанных в лаве, по частям собирали пьяных мотоциклистов, по первому взгляду определяли, чем бит был человек в драке и о какой грунт «провозили» его физиономию.
Случай с Олей оказался нетипичным. Было кровоизлияние в мозг, и был удар затылком. Не было только ясности в последовательности. Били ли девочку? А если да, то кто? Рядом ведь стоял брат. Он-то положил ее на доску и соседку вызвал... Но никого другого ведь не было?... Милиционер сказал:
– Я стоял, курил, кто-то закричал... Но вполне могла и кошка... Она ж, зараза, может замяукать совсем как дите... Такое артистичное животное.
Все карты путала Верка. Она как полоумная кричала:
– Это Игорь! Игорь! Он же деньги украл! А она их у него нашла. Я ее крик слышала.
Уже приехали их родители – Володя и Нина Сергеевна. Они привезли справку – опять же Игорь по телефону об этом попросил, – что у Оли была-таки юношеская гипертония и временами давление поднималось очень высокое, тогда ей делали уколы, но врачи обещали: пройдет время, перерастет.
– Как ты можешь? – кричала на Веру Нина Сергеевна. – Думать такое на Игоря? Ты просто фашистка! Он же объяснил тебе все про деньги...
Следователь, которому пришлось по долгу этим заниматься, был очень старый человек. Он любил повторять:
– Не знаю, как кто... А я в жизни видел все... Ты мне про любое скажи, и я тебе отвечу: видел... Нет, не в смысле стран там или произведений искусства. Этого я как раз – ничего! Одну Болгарию, и то на войне... Я в другом смысле – человеческой подлости, которая уже преступление... Это я все видел!
Следователь, не отрываясь, смотрел на Игоря, и саднило у него на душе, саднило. От ощущения полного непонимания и какой-то парализующей безысходности.
– Я взял деньги сразу, еще утром, когда заносил сумки, – четко, спокойно говорил Игорь. – Во-первых, они не наши, а наших родителей... Следовательно, им решать, как с ними поступать... Мне была отвратительна мысль о дележе сразу после похорон... А все шло к тому... Вера просто умом из-за них тронулась... Вот я и молчал... Вы говорите, Зоя видела... Да, она вошла, а я доставал деньги... Она как раз собиралась ехать все оформлять для похорон... Сказал – никому не говорите? Ну сказал, наверное, с юмором... А народ в милицию; я повернул назад, когда Вера привела эту тучу... Оля вообще очень впечатлительная: «Скажи, что пошутил, скажи, что пошутил...» А я не шутил... Я хотел отдать папе и тете Наде. Это их деньги... Расписку на двести тысяч? Да, дал... Ну а как же? Это ведь тоже деньги родителей... По праву... Вышел, стоит Оля. Вся взвинченная, в таком состоянии ее уже обычно колют. Она то плачет, то смеется без причины. И снова про деньги. Честно говоря, разозлился. Даже оттолкнул ее, но она не упала. Она потом упала, тогда я к ней кинулся... Понял, что дело серьезное... Синяки? Но она ведь еще раньше
