рядом с домом. Но ни одна сволочь не подала ей руки, хотя улица не была безлюдной. Вот тут и оказался каким-то божьим промыслом Коля. Он помог ей встать и почти на руках дотащил ее до дома. Лянка, барышня светская, была потрясена помощью более чем непрезентабельного мужчины, но, как говорится, ешь что дают. Коля оказал ей первую помощь и вызвал меня. Пока ехала, я видела сломанный позвоночник, паралич, приехав, я стала совать деньги оборванцу, только чтоб он скорей ушел, но тот денег не взял, а когда я вызвала «скорую» (почему вы не сделали этого раньше?), ответил. Ничего страшного нет, барышня ударилась попой, позвоночник не при чем, у нее долго поболит копчик, что в сравнении с параличом в моей голове сущие пустяки. Дочь моя шевелилась и даже пыталась сесть, но заверещала и легла. «Скорая» слово в слово подтвердила диагноз спасателя, который все не уходил, и мне пришлось сказать грубо, пока еще не уехала неотложка, что спасибо, мол, и больше не нуждаемся. Он – никто и звать никак – ушел, дочка стала капризничать, и я, уже пожившая от нее отдельно, с легким раздражением вспомнила всю нашу раньшую жизнь – с Лянкиными фокусами, претензиями, капризами. Я понимала, что все это «перекушу», потому что мне ее, травмированную, забирать и выхаживать.
Но Ляна категорически отказалась. Она даже при мне встала и по стеночке дошла до туалета, там попищала, садясь на унитаз, но, в общем, дитя на ногах стояло, попросило есть-, а потом стал действовать укол, который сделал врач, она совсем повеселела и вопрос возвращения домой как-то сам собой отсох.
По телефону я узнала, что
«Как бы» имело много оттенков, и я решила поехать к дуре-дочери и обрубить концы гуманитарной и какой там еще помощи. Извините, мол, Коля, но не хотела бы ваших визитов к Ляне. Она и сама бы вам это сказала, но девочка стесняется…
Я готовилась присовокупить к этому деньги за хурму, за резиновый круг и за первую помощь. «Я положу их прямо ему в карман без слов».
Но Коля приехал ко мне сам. Ляне понадобились словари и еще какие-то книги. Я приготовила стопочку заранее, перевязала ее, положила в конверт триста рублей, написав сверху «Спасибо за участие. Не беспокойтесь, у Ляны есть родители». И конверт подложила под книжную веревочку.
Коля снял обувь и сразу пошел к стеллажам, он обошел их все и сказал:
– Всегда так хотел жить – вокруг книги, а я в середине. Говорят, если так жить, то энергетика даже не прочитанных книг все равно тебя достает. Не читал, а как бы и читал.
– Это чепуха, – сказала я самым противным своим голосом – лектора-пропагандиста.
– В вас говорит излишность прочитанных книг. Вы не имеете другого, трансцендентного опыта.
– А вы имеете? – ехидно спросила я.
– У меня же все наоборот. Нет излишнего, мне приходится жить на другом хлебе.
– Вы стоите у библиотеки Ленина, – уже смеюсь я, – и читаете книги через стены?
– Не так грубо, – ответил он. – Я действительно сижу там на ступеньках, и нигде мне не думается лучше. Я там прозреваю умом. Непонятное яснеет, дурное очищается до ядра. Вы же знаете, что в середине всякой дури закопан здравый смысл.
– Не морочьте голову старой даме, – сказала я. – Вас столько на Руси, доморощенных философов, что, поверьте, было бы вас меньше, было бы лучше.
– Может быть, – сказал Коля. – Я никогда не рассматривал мысли с точки зрения пользы. Мысли существуют всякие. Всякие! Какая из них превратится в пользу, не дано знать никому. Мысль и польза – очень далеки друг от друга.
– Ну, хорошая мысль, скажем, все-таки ближе, – отвечаю я.
– Это почему же? – не соглашается он. – Скорей, наоборот. Плохая мысль, если ты это осознаешь, требует преодоления ее, требует как бы действия. Действие – дело. Тут уж рядом совсем близко может оказаться и польза.
Он берет книги за веревочку, прижимая косточкой пальцев конверт. Он не видит его? Делает вид?
– Конверт вам, – говорю я ему. И начинаю почему-то оправдываться. Что, мол, вижу, как он небогат, что, мол, ничего о нем не знаю, а потому не знаю, чем бы могла отблагодарить, что деньги – самый проверенный эквивалент человеческого дела, хотя, как правило, несоизмеримый, поэтому пусть он меня простит за малость суммы и прочее. Словесная чепуха, которую я неостановимо несу и несу.
– Резиновый круг мне дали в больнице, – сказал Коля, – где я одно время работал санитаром. Когда Уля выздоровеет, я отнесу его обратно. Я велел ей не резать его ножом и не колоть гвоздем. Хурма мне дана за работу. Я носил ящики с нею одному узбеку. Он дал мне десять штук. Две я съел. Остальные Уля.
Знаете, отчего я плохо соображала? От того, как он называл мою дочь. По паспорту она Ульяна. Так звали мать мужа. Очень строгую даму, имевшую свои правила жизни и не отступавшую от них ни на шаг.
Дать внучке ее имя было, в сущности, условием нашего брака. Сын, который выбрал себе не ту профессию, – ну что это за истфилфак? Кто из него получится? – по меньшей мере должен был взять девушку твердой специальности (Боже, как она была права и дальновидна!) – зубного врача или торгового работника, в крайнем случае авиационного инженера. У сына случился прокол в моем лице, и в такой малости, как имя внучки, мы уже не могли ей отказать.
Мне с ней было трудно, но нельзя было не отдавать должное ее цельности. Однако дочку мы сразу стали звать Ляной, благо бабушка уже умерла. «Уля» было и не современно, и по-деревенски, боялись, что девочку задразнят. «Ляна» было элегантно, нежно и как бы выделяло ее из многочисленных Свет, Кать, Наташ, Лен и Маш. Она была одна в садике, школе и одна в институте. Правда, Уль тоже и близко не было. И вот на тебе. Этот тип, читающий книги через стены, этот санитар и грузчик – интересно, последовательно или одновременно? – называет дочь Улей, как будто так и надо, как будто у него есть на это право.
– Мы с мужем не любим, когда нашу дочь называют Улей. Она Ляна.
