появились, не позвонили, не поинтересовались внучкой.
Надо брать адвоката, но на него у меня нет денег! Школа мне стоит меньше, чем другим – изокружок делает свое дело. Школа в случае чего будет на моей стороне, если дело дойдет до суда. Но я хочу мира, мира… Революционные песни Алиски – это слишком для меня круто. Я для них слаба.
Я позвонила сама. Бабушка была вполне с пистолетом.
– А я все жду, когда вы потянете свои лапы к квартире.
Вот тут я поняла, что значит «брызнули слезы». Они брызнули.
– Алиса растет, – говорю так, чтоб они не слышались. – Ей нужна комната.
– Пусть переезжает в комнату, – язвительно говорит бабушка.
Почему-то я успокаиваюсь. Беру грубый пистолет.
– Хорошему адвокату дела тут на раз, просто не хочется втягивать девочку и школу, которая скажет, сколько раз вы встречались после Таниной смерти. Вы не помните, сколько?
– Какая у вас квартира и где? – пистолетным голосом спрашивает бабушка.
– Однокомнатная, достаточно просторная, можно сказать, в самом центре, на Пресне.
– Предлагаю обмен с доплатой в пять тысяч долларов, – отвечает бойкая старушка.
– У меня нет и половины суммы, – говорю.
– А это ведь дешево, – отвечает она. – Нам почти столько стоил ремонт в этой квартире. Жильцы съедут через полгода. Думайте!
И она первая кладет трубку.
Я отдаю себе отчет, что суд с адвокатом может мне стоить столько же. Но где я на самом деле возьму такие деньги? Кредит в счет будущих своих работ по ландшафту? Но никогда не знаешь, как у тебя пойдет дело в этот сезон. У меня нет богатых друзей, они уезжают от меня навсегда. Я подумала о Мишке. Как он там? Вдруг разбогател? Вдруг ему нужен ландшафтный дизайнер? Я бы разбилась в лепешку.
Поэтому, когда в дверь позвонил Мишка, я даже не удивилась. Просто я очень громко его звала про себя, а слабые токи, как выясняется, очень даже не слабые.
Мы обнялись по-родственному. И мне были приятны его руки. Алиска была у соседки-подружки, они вместе воспитывали абсолютно неподдающегося кота, который упорно лез в форточку по оконной шторе, и «вещь потеряла вид» – так плакалась соседка.
Конечно, Мишка был не в курсе, что ребенок, взятый сразу после горя из «жалостливой сердечности», до сих пор «ест хлеб и соль чужой тети». Почему мне приходится оправдываться в содеянном? Я рассказываю, что девочка – прелесть, что живем мы душа в душу и по сути дела – она мне дочь.
– По сути она тебе чужая, и это может так откликнуться потом, что мало не покажется.
– Кто знает, что будет потом? Нам хорошо вместе сейчас.
– Дура, – говорит Мишка. – Чужое дитя не лучшая сублимация. Я б тебе этого не позволил.
– Кто б тебя спрашивал? – смеюсь я.
– Ты была другая. Ты интересовалась чужим мнением.
– Фиг на вас всех! Я теперь девушка гордая и независимая, спасибо тебе, любимому.
– Любимому? – интригует Мишка и даже делает движения в мою сторону.
– Прежде! В прошлом! Когда-то! – кричу я.
– А если хорошо подумать и почувствовать? – вкрадчиво говорит Мишка.
– Зачем? – искренне не понимаю я. – Зачем это тебе, дорогой мой?
– Все-таки дорогой, – цепляется он за слово. – Мне это важно, Инга. Старая любовь не ржавеет.
– О Господи, Мишка! Ржавеет, и еще как. До полной аннигиляции. До желтого говенного следа…
– Даже так?
– Даже… Но родственность, та, что наматывалась на рукав, она держится долго. Ты мне как брат, как племянник… У меня сроду не было ни того, ни другого. А хочется до потери пульса. Особенно, когда денег нет. – Я смеюсь довольно жалко.
– А может, родственность даже больше любви, – почему-то наступает Мишка. – Точно больше. Любовь – сырость, а родственность…
– Вода из крана, – перебиваю я.
– Комфорт.
– Именно! Именно! – Почему я не замечала, что он глуповат? Или с ним что-то случилось?
– Что у тебя, Мишка? – строго спрашиваю я, не позволяя себе никакого сочувствия. Еще чего!
– Крах, – отвечает он. – Не сошлись характерами.
– Мишка! – говорю я. – Это пошлость. Вспомни, в нашем с тобой разводе те же слова. И еще в миллионе других. Не бывает одной причины на все случаи жизни. Это судейский штамп. Чего не поделили на самом деле?
– Секс, – говорит он без смущения. А что со мной, фригидной, церемониться?