Ненависти, а это, дорогая бабушка, покруче всех неприятностей, вместе взятых. Потому что, бабушка- дурочка, ты не способна понять по причине своей древности, что в человека, который меня ненавидит по- черному, я, кажется, влюбилась. И что-то со мной не так, потому что у меня одновременно с этим умерла гордость, пропало самолюбие, они растворились в тумане, как те самые ежики, и проходит желание жить и дышать, потому что зачем? Зачем это все, если ему нет до меня дела? Умри я завтра, он не то что не вздрогнет (ха-ха!), а скажет: „Это та самая уродка из леса? Так это же хорошо, люди. Уродам нет места на земле, в небесах и на море“. Ты же, бабушка, везешь меня в больницу для лечения, что абсолютно бездарно. Отвези-ка меня лучше в морг. Мое место там».
– Там у них морг, – сказал шофер-приятель, кивая в сторону, – но нам туда не надо.
– Тьфу на тебя, Сережа, – сказала бабушка.
Алка же закричала не своим голосом. Наискосочек от морга, прячась за выступ в стене, стояла Елена. Алка подумала, что у нее галлюцинации, потому и закричала, а бабушка не закричала, а, наоборот, обрадовалась. Не сообразив ничего толком, она посчитала, что Елена узнала каким-то образом об их поездке и теперь их встречает. Ум за разум у Марии Петровны зашел прилично.
Елена даже дошла до проспекта Мира и уже свернула к метро, как ноги ее понесли обратно. «Морг – единственное место, – подумала она, – куда он вернется. Если он не захочет меня видеть – пусть. Я уйду. Но если захочет, ему не надо будет меня искать. Я буду рядом».
То, что из машины к ней идут мать и дочь, было полной фантасмагорией, с такой же вероятностью тут могли появиться родственники из Самары, люди тоже достаточно непредсказуемые в своих приездах и появлениях. Но Мария Петровна заговорила сразу делово:
– Как хорошо, что ты уже здесь. Я не думаю, что что-то серьезное, но пусть лучше посмотрит Игорь Николаевич. Ты
Елену охватил ужас беды, которая, оказывается, приблизилась и к ее дочери. Ужас переполнял, независимо от факта, что она стоит перед ней живая, на своих ногах. А там где есть еще одна девочка, так вот она – неживая, а ей, Елене, сволочи такой, – так получается! – девочки как бы и не нужны, ни живые ни мертвые, она тут отлавливает мужчину, который нечаянно уснул на ее груди. И ей теперь этого не забыть, но не забыть – значит, оставаться гадиной, потому что на пути две девочки, сразу две девочки… Она кинулась к дочери, а та задала абсолютно конкретный и простой вопрос:
– Что ты здесь делаешь?
– Да, действительно, – подхватила Мария Петровна, – кто тебе успел сказать?
– Долго объяснять, – быстро ответила Елена, уводя их с этого места. – Ты уверена, что Игорь Николаевич сейчас на приеме?
– Я знаю еще сестру их отделения, в случае чего она отведет к другому. Главное, мы здесь, спасибо Сереже.
Они шли быстро, даже как бы забыв об Алке, а та шла и думала, что что-то здесь не так, что они все сейчас идут по хрупкому льду тайны. Но эта тайна не одна на всех, а у каждого своя. Свою она знает и в лицо, и по повадкам, а вот что за тайны несут идущие впереди нее женщины? Она поймала себя на этой мысли – она думает о них отстраненно, как о женщинах. То, что у них тайна, превращает родственность в нечто другое. Действует закон как бы другой реальности. Алка просто шкурой почувствовала собственную отъединенность от матери и бабушки и кинулась вперед и врезалась между ними. Они приняли ее, обняли, и снова как бы получилась родня, и Алка подумала: «Это у меня крыша поехала, какие у них могут быть тайны?» Но привычное снисходительное, почти покровительственное отношение к родителям – этим шнуркам в стакане – не одержало полную и сокрушительную победу: просто ушла в партизаны мысль об отъединенности и тайности, ушла и залегла на время, как и полагается партизанам.
Никакого сотрясения у Алки не нашли, добрый совет не прыгать, не скакать, не кувыркаться дали.
– Какая она стала взрослая! – сказал Игорь Николаевич, глядя на Алку. – По глазам ей дашь больше лет. Невеста! – И тут же обратился к Марии Петровне: – А вот у тебя, Машка, глаза молодые и жадные. О тебе даже можно подумать кое-что легкомысленное.
– Думай, думай! – смутилась Мария Петровна.
Елена же осталась без комплимента. И она это отметила. Этот Игорь – бабник-златоуст, каких свет не видывал, но даже от такого ей ничего не обломилось. В голову ему не пришло сказать ей доброе слово за компанию.
Мария Петровна нервно поглядывала на часы, но потом как бы плюнула, что не осталось не замеченным зоркой сегодня Алкой. Мать же все норовила задержаться в больнице, хотя все было уже ясно. Потом, когда вышли на проспект, она сказала:
– Ну, я с вами прощаюсь…
– Нет, – сказала бабушка. – Прощаюсь я. Ты или забери Алку к себе, или отвези ее на дачу. А у меня в городе дело.
– Какое? – спросила раздраженно Елена. – Мне это не с руки.
– Раз я оказалась здесь, я съезжу домой. Посмотрю, что там… Возьму почту.
– Ну и сделай это с Алкой! – ответила Елена. – Что за проблема!
– Мама! – сказала Алка. – Я хочу с тобой. Бабушка от меня забалдела, понять можно…
– Детка! – ответила Елена, и голос ее был полон отчаяния. – Детка! У меня просто позарезное дело.
– Тогда и у меня тоже! – сказала Алка. – Вы занимайтесь своими делами, а я поеду на дачу.
«Они обрадовались, – подумала Алка. – Боже, как они обрадовались от меня отделаться!»
– Я посажу тебя на электричку, – сказала Мария Петровна.
– Да, да, – быстро сказала Елена. – Посади.
– Не надо меня провожать! – закричала Алка. – Не надо! Что я вам – ребенок? Дайте лучше денег.
И снова они быстро уговорились.
Она спряталась за киоск и стала наблюдать, как стремительно они пошли друг от друга – мама и бабушка. Бабушка, понятно, на троллейбус. Мама же, мама… Сделав шаг как бы в сторону своей остановки, Елена резко повернулась и почти бегом побежала в сторону Грохольского. К Склифу?
Алка подумала-подумала и пошла вслед за Еленой.
Стремительность как-то очень быстро кончилась. Ее хватило до первого угла, а потом силы разом оставили Елену, пришлось даже остановиться, прижаться к камню ограды, ощутить его холод и как бы отрезветь. Глупо, бездарно, стыдно караулить место чужого горя. Надо быть последней на этой земле, чтоб зацепиться в глазу мужчины именно в момент его несчастья. Какой морок ее накрыл, что она здесь и смеет это делать? Елена даже застонала, а проходящая мимо женщина сочувственно спросила: «Вам нехорошо? Помочь?» «Нет, нет, спасибо!» – ответила Елена.
«Я в ловушке, – подумала Елена. – Все поступки, которые я совершила за последние два дня, и те, которые я готова совершить, для меня же стыдны и недопустимы. Но не соверши я их, я не прощу себе этого никогда. Со мной навсегда останется моя нерешительность, и так изо дня в день, из года в год. Женщина с одной ночью счастья. Не горе ли? Не позор ли? Ну что я такое после этого? Бежать переспать с кем-нибудь, чтобы понять – ничего особенного в той ночи не было? Просто два человека совпали. Но разве этого мало – совпадать? Может, это и есть единственно данная нам для счастья возможность? Про это даже легенды есть, про половинки… Плевать на легенды! Я не о них думала, когда шла к нему ночью, и он не о них думал, когда тихонечко языком трогал мои пальцы, и они вздрагивали от счастья, и каждый палец на особицу, и на свою ноту… Это ничего? Это пусть канет? Но и идти к моргу стыдно, имея в виду вот это самое… счастье пальцев и тела. Хороша бы я была… Но ведь я иду, потому что хочу, чтоб он знал: я с ним вместе и в горе… я не просто так оказалась на его дороге. Не просто так! С другой стороны, я уже многое знаю. Он – Павел Веснин. Как же я могу его потерять, если я это знаю? Правда, он не знает, как зовут меня. Но он знает дом и квартиру. Нам никак невозможно потеряться. Мы, как два шпиона, найдем друг друга по половинке открытки».
– Идем домой, мама, – услышала Елена голос дочери. – Ты стоишь тут, как ненормальная бомжиха. На тебя оглядываются люди.
– Да, – ответила Елена. – Да. Если я умру, запомни имя и фамилию – Павел Веснин. – Она уцепилась за
