выглядит довольно живописно. Рыжие волосы отчаянно вьются на лбу, за ушами, на самой макушке. И Нелка думает: как это Варвара до сих пор не побрила Дольку?
– Как здоровье Варвары Сидоровны? – вежливо спрашивает Нелка.
Долька удивленно смотрит на Нелку.
– Спасибо. Ничего. А зачем ты притворяешься? – вдруг спрашивает Долька. – Ведь вы ее не любили.
Нелка растерянно смотрит на Дольку: уж с кем, с кем, а с Долькой на такие деликатные темы никто не говорил.
– Я все знаю, – говорит Варварина дочь. – Мать до сих пор считает, что ваш класс был самым жутким за всю ее работу.
«Оставили неизгладимое впечатление, – думает Нелка. – Но мы не в долгу – тоже помним».
– Все ерунда, – говорит она Долорес. – Вот окончишь школу, все увидишь в другом свете.
– Это мы еще посмотрим, – отвечает Долька. – Ну, я пошла. А то мать уже, наверное, психует. Передавать ей от тебя привет?
– Передавай! – говорит Нелка.
Долька уходит по тропинке, а Нелка идет в ДК. Пришел ли наконец дядя Гера на свою «ночную работу»?
– Боже мой, деточка! – кричит дядя Гера и целует Нелке руку. – Я весь к твоим ногам. Ты умница, что приехала. Проявляйся, изобретай, дерзай. А когда станет трудно, приходи к дяде Гере. Старый солдат культурного фронта всегда тебе поможет.
Он водит Нелку по ДК.
– Я здесь – все, – упоенно рассказывает дядя Гера. – Ты же помнишь, что здесь было?
Конечно, можно сказать дяде Гере, что тогда, девчонкой, она не заходила в комнаты, где занимались кружки, что она не знает, какие тогда были трубы в оркестре и стоял ли тогда «этот прекрасный, учти, беккеровский, концертный рояль». Вот кресел в зрительном зале действительно не было. Тогда здесь поскрипывали лавки. Длинные и высокие, с номерами на сиденьях. На двух местах можно было свободно сидеть вчетвером.
– Ты знаешь, сколько мне это стоило нервов? – восхищается дядя Гера. – А занавес? Ты посмотри, какой занавес! – Он тащит Нелку на сцену, он прикладывает занавес к Нелкиному лицу. – Нет! Ты должна это оценить…
– Дядя Гера! Давайте поговорим обо мне, – решительно говорит Нелка. – Я возьму на себя детский сектор, посмотрю их план работы, всю методику. Можно будет подготовить к Маю концерт…
– Ради бога! – кричит дядя Гера. – Что угодно! Ты будешь здесь первое лицо. Я уйду в тень. Я не буду тебе мешать.
– А где занимаются ребята? – спрашивает Нелка.
Дядя Гера ведет ее в пристройку. В большой квадратной комнате прямо на полу лежат карнавальные костюмы, в углу стоит пионерский горн, на подоконнике – барабан и шахматы, на стене большими буквами написано не принятое в интеллигентном разговоре слово. Дядя Гера трагично взмахивает руками и закрывает слово своим телом.
– Не смотри сюда, деточка!
– Ладно, не буду, – говорит Нелка и, внимательно разглядывая комнату, вежливо спрашивает: – С детским сектором не очень?
– Не очень! – вздыхает дядя Гера. – Увы! Эти руки, – он протягивает Нелке свои белые маленькие, с короткими пальцами руки, – не могут до всего дотянуться. Ты поймешь это, деточка!
– Ладно, – говорит Нелка, – разберемся.
Она действительно скоро разобралась. Во всех проблемах «доставания» дядя Гера был дока, умел он работать в оркестре. Во всем остальном он был профан. И это было видно невооруженным глазом. Когда дядя Гера был руководителем духового оркестра, он с гордостью говорил, что ему легче самому проиграть на всех инструментах какую угодно симфонию, чем написать завхозу поименный список оркестровых инструментов.
– Я не знаю, как это пишется, я знаю, как это играется.
А теперь вдруг эдакое профессиональное достоинство стало дяди Гериным недостатком. И дядя Гера глубоко обиделся на всю эту грамоту, которая ему лично ни к чему, но которую почему-то требуют от него люди.
Прибежала эта ненормальная кассирша, сует ему в лицо бумажку, которую он писал:
– Что вы меня, на весь свет опозорить решили? – кричит.
Дядя Гера смотрит на бумажку. Очень старательно и красиво написано. Что, разве не так?
Он пришел в школу агитировать учителей на работу в дворцовые кружки. «Культура – это же фундамент», – сказал он. И ни одного учителя не сагитировал.
«Бедный дядя Гера!» – думала Нелка. А он, чувствуя, что она относится к нему неплохо и даже немножко жалеет, тащил ей груду бумаги.
– Пиши, деточка. Тебе это ничего не стоит. Тебе это раз плюнуть. – Он оставлял ее со всякими реестрами, с докладными, с описями, у нее пухла от этого голова, и в комнату с большим непечатным словом на стенке она все не успевала попасть.
– Я не могу так больше, – сказала она через неделю. – Я делаю черт знает что. Это не практика, это чепуха. Во дворце, кроме духового, нет кружков, нет никакой работы, а я сижу и пишу всякие отчеты, потому что вам так хочется. Почему вы не гоните меня работать по назначению, почему не требуете от меня дела? Почему?
– Не надо так громко, деточка! – сказал дядя Гера. – Как будто мы с тобой тихо не договоримся.
Он сел рядом с Нелкой и долго, любовно смотрел на Нелкины ноги.
– Такое богатство надо одевать в капроновые чулки, – сказал он проникновенно. – А капроновые чулки рвутся, рвутся без стыда и совести. Я это хорошо знаю, потому что у меня жена – бывшая актриса. Она носит только капрон, хотя у нее ноги в сто раз хуже твоих.
– Дядя Гера! Бросьте! – закричала Нелка. – Я вам совсем про другое…
– Не волнуйся, Нелочка! Я про то же, что и ты. Слушай! Я как директор без образования имею шестьсот. Триста рублей мне платят как руководителю оркестра. Четыреста-пятьсот я зарабатываю на жмуриках, то есть похоронах. Не кривись – это заработок верный. Сколько же я имею в месяц? Тысячу триста – тысячу четыреста рублей. На эти деньги моя семья должна хорошо питаться, а наш сын-младенец должен иметь витамины. На эти же самые деньги моя жена, бывшая актриса, должна покупать капрон, который рвется, себе белье, мне рубашки и даже простыночки и всякие там гардиночки, потому как мы теперь уехали от Фриды, ты это знаешь.
Я плохой, я никудышный директор. Я это знаю. И ты это знаешь, но больше, учти, не знает никто. От меня не ждут пока большего, мне говорят спасибо за кресла.
И вот приходишь ты. Ты начинаешь показывать всем, как должен работать здесь клуб. Два месяца ты выделываешь здесь черт знает что, а потом уезжаешь. И люди начинают сравнивать. И люди начинают думать, что зря мне дали 600 рублей и квартиру.
Нелка встает.
– Хватит, дядя Гера. Все поняла. Завтра же уеду…
– Нет-нет, деточка! – кричит дядя Гера. – Ты ничего не поняла, потому что я еще ничего не сказал. Разве ж я не хочу иметь хорошего помощника? Я хочу, я очень хочу, но не временно… Навсегда. Вот если бы ты осталась совсем – другое дело. Что хочешь делай, а мне хозяйство оставь и оркестр. И другом будь, не тычь мне в нос, что я буквы не знаю. Ну и не знаю! – вдруг кричит дядя Гера. – Но зато я ноты знаю!
– Ладно, Герман Яковлевич, – миролюбиво говорит Нелка. – Ладно. Я все поняла. А другие поймут?
– Да я же, деточка, учиться буду, я книжки начну читать. Я разберусь, что к чему, я же способный, – заискивающе говорит дядя Гера. – Мне только сейчас удержаться, первое время.
«Черт его знает, – думает Нелка. – Может, он и прав. Поднатаскается, наберет людей хороших…»
– Вы людей ищите, – говорит она ему.
– Разве ж я не понимаю, – печально кивает дядя Гера. – Только не верят мне еще. Чего-то я не так в школе сказал…
