спросить, но нельзя от Ивана Сумского требовать многого. У него больше одной женщины в сердце зараз не помещалось, другое дело, что этих отдельных разов у него было навалом… О чем это я? Лизонька – ведь его дочь. При чем тут женщины и их количество?» А Иван возьми и достань из нагрудного кармана малюсенькую Лизонькину книжку.
– Вот! – сказал. – Умница какая у нас выросла.
И снова Ниночка кинулась ему на грудь, уже потому что плохо о нем подумала, а потом старательно чистила ему лацкан «от соплей». «Да брось, – говорил он. – Пусть сохранятся». – «Ну да! Этого еще не хватало. Носить мои сопли…» – «Твои же!» – «Ваня! Я, между прочим, замужем!» – «Знаю». – «Ну и не закидывай свои штучки». – «О чем ты, Ниночка, Господь с тобой». – «А то я тебя не знаю! Ты ведь уйди- вырвусь». – «О! Я забыл это твое замечательное выражение – уйди-вырвусь. Нигде так не говорят, как в России…» – «Ваня! Пошли! Стоим на огороде, как два пугала».
Ниночка взяла не ту скорость. Хотя она уже успела сбегать в молодость и вернуться, она все еще продолжала оставаться в некоем безвозрастном состоянии, где все сдвинуто, стронуто туда-сюда, и она одновременно и победившая измену женщина, и мать взрослой дочери, и бабушка, которая оделась копать огород, а тут – на тебе – гость, и совсем уж несуразное – Ниночка чувствовала: на нее смотрит мужчина и она отдает себе отчет, как он это делает. «Наверное, я спятила, – думала она, широко шагая в нелепых сапогах, – что это ему я будто обрадовалась? Чего, спрашивается?»
– Сейчас позвоним Розе.
Ниночка достала из кармана двушку и едва влезла во всей своей огородной амуниции в телефонную будку.
– Роза! – кричала она. – Роза! Все бросай и приезжай немедленно. Слышишь меня? Нет! Все живые! Живые, говорю, но все равно приезжай…
Этот тип, довоенный муж, стоял и плакал, эдакий не по-нашему упакованный плачущий Ванька.
– У-у-у! – сказала она ему. – У тебя, Иван, нервы ни к черту. Это не дело! Неужели ты там жалеешь на платное медицинское обслуживание? Неужели жмотишься?
– Ниночка, Нинуля, – бормотал он. – Откуда же я мог знать про Розу?
– Конечно, – сказала Нина, – папа покойник записал ее на свою фамилию. А откуда ты взял Лизину книжку, вот что меня интересует?
– Мне навели все нужные справки.
– Ваня! Скажи сразу. Ты шпион?
Ниночка была убеждена, на этот прямой вопрос последует прямой ответ, такие между ними уже сейчас возникли отношения. И если Ваня – шпион, то он так и скажет: «Да, Ниночка, я шпион. А как иначе мог я к вам приехать? Но ты не волнуйся, я никаких диверсий совершать не буду. Я тебе обещаю… Я только вас посмотреть… Но пришлось за это, пришлось поступиться кое-чем…»
Но Ваня засмеялся тонким смехом пополам со слезами.
– Это поэтому Леля убежала? – спросил.
– Ей иначе нельзя, – ответила Нина. – Ее муж в органах.
– Вот беда, – заволновался Иван. – Ты им объясни, Христа ради… Я не шпион. Я делаю спортивный бизнес.
– В тебе и смолоду сидел авантюрист, – ответила Нина.
Она привела его домой, рассказала, кто у нее муж. Инженер-новатор. Про то, что человек хороший – и говорить нечего. За другого я разве пошла бы? Вот, слава Богу, с самой послевойны живем. А кто твоя жена, Ваня?
– Один я, – сказал он. – У меня плохое было ранение. Из-за него остался жив. В концлагере меня демонстрировали как интересного урода. Каждый день – а ну снимай штаны! И пошел хохот. Так и жил. Освободили лагерь американцы. Тоже попросили снять штаны, тоже посмеялись, но стали лечить. В общем, возвращаться таким не было смысла, Нина… Ну кому я нужен?
Конечно, на такие слова полагался бурный протест. Но Ниночка смолчала, потому что как-то все очень ясно себе представила, так ясно, будто это было с ней и при ней. Не вообразилось, а прошло день за днем.
Вот он возвращается, и все ему: «Ваня! Ваня! Да без тебя тут и игры на поле нет! Да без тебя и песня не поется». А Евы уже нет, а Роза с прямыми волосами живет у них. А по улице, налитый молоком и кровью, ходит Уханев и ищет врагов, беспорядки и отсутствие хорошего настроения.
Какое могло быть настроение у Ивана? Не говоря о его неудачном ранении, они бы ему сроду не отдали Розу. Потому что к тому времени она, Ниночка, странное это, конечно, дело, стала рассматривать Розу как компенсацию за предательство. Вот тебе дочка, вот! Слеплялась из пальцев приличного размера дуля. Ты откуда, собственно, приехал? Ах, из плена? Ну, ну… И чтоб мы тебе такому живого спасенного ребенка? Потом бы, конечно, пошел слух, какое ранение у Ивана. Тут и говорить нечего, как бы Нина себя повела. Она бы смеялась. Это точно. Это сейчас у нее закипают слезы. Тогда же, тогда… Как говорила их мама? Дочка, мир давно встал раком, скотинная, между прочим, поза, дочка, скотинная… Вот что такое была послевойна. Все в ней перемешалось – и слезы, и смех, и кровь, и обиды, и победы, и свои, чужие дети… Ох, лышенько… И так-то тяжело, а тут еще по причинному месту осколком…
– Правильно, Ваня, сделал, – твердо сказала Нина. – Я вон с руками и ногами, а бежать пришлось из дома без вины виноватой. От наших порядков, если можешь бежать, беги.
– Тяжело, Нина, – тихо сказал Иван.– И уже мне и не надо того, чего у меня нет, а все равно болит душа. Надумал, приеду, гляну… И спокойно умру.
– Между прочим, – сказала Нина, – у тебя есть внучка. Анюта. Так что нечего тебе помирать. Ты, Ваня, как предчувствовал свою судьбу. Ты смолоду своим прибором потрещал будь здоров. Ты когда мне Лизоньку сварганил? Мне еще и восемнадцати не было. Так тебе и надо, кобелина!
Такой на них напал смех, так они хохотали, что, не для всех, конечно, информация, но Ниночке пришлось идти менять трусы. В ванной посмотрела на раскрасневшееся лицо, на мокрые от смеха щеки и сказала:
