В Ростов я еду мимо родных своих мест. В окно залетает мой воздух. Он надул мои легкие первым криком, и теперь, где бы я ни была, я всегда улавливаю горечь угля, растворенного в густом настое кукурузного поля, и сухой треснутой корочки земли. Тут ничего не поделаешь. Из них сложена формула моей крови.
Зачем я ломлюсь в дверь, открытую лучшим афористом мира, который давно сказал про дым Отечества? Ужас сколько людей знает это наизусть. Вопрос в другом: помогла ли кому мудрость другого?
Все знание было выдано нам сразу и оптом. Считай, задаром. Но подлость в том, что дармовой товар для человека не ценен. И каждый сам приобретает знание по дорогой цене. Купит – и удивляется: «Так у меня ж такое в гардеробе сто лет лежало!» И сравнивает и додумывается до простой мысли: если это уже однажды выбросили, так, может, оно вообще ни к чему? И все по новой.
Интересно, кто победит? Бесстрастное знание или упрямый человек?
Куда ведет меня внутренний голос-придурок? Не хватало мне впасть в разъяснение сути вещей, которую я сама не знаю, а только тщусь понять. Мне ведь предстоит рассказывать дальше историю, спровоцированную той самой дурой половицей.
Шура была мне рада, но тщательно скрывала свою радость. Еще, мол, чего!
Я стала ей рассказывать про Митю-Егора, но Шура резко меня остановила.
– Не хочу знать! – сказала она. – Зачем мне чужие люди?
– Но ты же смотришь сериалы, – засмеялась я. – Куда чужее…
– Это кино, – сердито сказала Шура. – И я заранее знаю, что все придумано. А ты мне будешь сочинять про людей живых, запутаешься, собьешь с толку… – Потом она как-то странно замолчала, как будто забыла мысль. Но нет, не забыла… – Не вмешивайся в жизнь людей…
– Так не бывает, – засмеялась я, – мы только этим и занимаемся.
– А я не хочу, – твердо сказала Шура.
Я сказала ей, что никакая это не доблесть, что во вмешательстве состоит половина человеческого общения, а оно, как известно, – радость, и ничего тут не поделаешь, вмешиваться – значит любить и не быть равнодушным… Ну, в общем, победить меня в слове не так-то просто. Тем не менее я не рассказала ей ни про Михаила Сергеевича (а очень хотелось), ни про говорливую Марию Ивановну, которая если уж вмешивается, то вмешивается… Спросила про Фалю, как там старуха.
– Позвони, – сказала Шура. – Она знает, что ты приехала.
Фаля сказала:
– Приходи…
Когда я засобиралась, Шура усмехнулась:
– Она переживет нас всех.
В квартире Фали не было никаких следов ни внука, ни чужой девчонки. Ничто не было сдвинуто, стронуто с насиженного места, что само по себе чудно, если сюда приходят молодые. Фаля поставила чайник. Пока она стояла повернувшись к плите, я увидела проплешину у нее на затылке, увидела, как искривилась ее спина и усохли лодыжки. Как теперь со мной бывает, чужая старость царапнула остро, как мороз с тепла. «Ты на входе в нее, дорогая, – сказала я себе, – оттого и щиплет».
– Как Ежик? Как Митя? – спросила я.
Она развернулась быстро, и это ей что-то стоило: я увидела, как боль отразилась у нее на лице.
– Какой еще Митя? – прошептала она.
– О Господи, прости! – засмеялась я. – Он так на него похож, Егор, что я мысленно называю его Митей.
– С чего ты взяла? – ответила Фаля. – Дмитрий был пустой человек, бабник, Егор, слава Богу, другой…
– А как Лена? – спросила я.
– Какая Лена? – рассердилась Фаля. – Опять путаешь. Лена была у Мити… Его последняя историческая находка… У Егора нет никакой Лены. Ты не пьешь ноотропил? Тебе надо, такие заскоки памяти.
Фаля ничего не знала. Что ж мне тогда молотила эта дура Мария Ивановна на вокзале? Но там ведь был и мальчик этот, Сергей. Заскок у меня с памятью? Или у них с разумом? Или мне морочит голову Фаля? Но на несдвинутость предметов с места я ведь сама обратила внимание.
– Значит, я что-то путаю, – пробормотала я. – Но в Москве Егорушка что-то говорил о какой-то Лене, ну, я и взяла в голову…
– Он из Москвы тогда быстро вернулся, – сказала она. – И деньги вернул. Но я ему этого не простила. Что взял без спроса. Так ему и сказала. Не прощу. Говоришь, Лена? Нет, такой девочки не знаю.
– Значит, я в маразме, – отвечаю я, а Фаля идет к раковине, и я понимаю, что так она прячет свое лицо… Мне бы сейчас туда, в мойку, чтоб увидеть, какую тайну скрывает старая женщина. Пусть даже не тайну… Хотя бы эмоцию…
Но не дождалась. Фаля вернулась за стол бесстрастной и вконец усталой.
Я задала приличествующие случаю вопросы о здоровье, о Ежике. Фаля сказала, что Ежик весь ушел в строительство домика на шести сотках, «опростел», «видела бы ты его ногти», жена его в новую жизнь вписалась хорошо, «кто бы мог подумать, что финансово-экономический – самый тот институт, который следовало кончать. Сейчас она на каком-то важном съезде предпринимателей в Петербурге».
– Закапывают коммунизм, – закончила она, и я не могла понять, чего в этих словах больше – издевки, удовлетворения или скорби. А может, это была триада чувств, старуха передо мной сидела не простая.
