«Конечно, не может, – про себя думаю я. – Ты сама произнесла это слово. Ты, Фаля, тихо пятишься с ума… Ничего удивительного – старость, одиночество и горе».
Я думаю, что надо позвонить Ежику и рассказать, что мать выходит на несуществующий балкон.
– Не вздумай, – читает мои мысли Фаля. – Не хватало, чтоб он меня возненавидел. Сейчас он раздражается на расстоянии, а ты ему задашь задачу. Устраивать в больницу, то да се.
Только в хорошем чтиве я приму ходящих в салопе призраков. В жизни – увольте. Обвисшую юбку – это да, пойму. Этот чертов загиб в две ладони внутри ее. Это ужасающее убывание тела, самоуничтожение плоти, мечущейся между вкривь и вкось расставленных стульев.
Болезнь, тяжелая болезнь… Ежу видно, а сыну Ежику нет. Такая вот невольно лингвистическая получилась фигура.
Зачем меня позвала Фаля, зачем? Что я должна сделать? Что? Разогнать ее призраков?
– Ничего не надо, – впопад отвечает Фаля. – Ты просто должна знать. Храмцова приходит из-за Мити.
– Но Митя тоже ведь там, – говорю я. – Могли бы между собой разобраться. – Такой у меня юмор.
Мне не нравится разговор, мне он неловок. Быть наполовину ненормальной нельзя, как нельзя быть наполовину беременной. А тут именно случай половины. Здравая часть Фали ведает мне о нездравости, одновременно предлагая мне эту нездравость считать нормой.
– Мне надо разобраться с прошлым, – говорит Фаля. – Чтоб не бегать туда-сюда, как Храмцова. Надо рассказать о Мите. Ты ведь в курсе, какой он был бабник? Весь народ был в курсе…
– А вы его бабе покупали корову, – смеюсь я.
– Ты знаешь?
– Вы сами мне рассказали…
– Не помню, – отвечает Фаля. – Не помню, что рассказала… А я тебе рассказала, как он умер?
– От колики…
– Понятно… Не от колики. От моей руки.
– Фаля! Не берите на себя грех. Вам это кажется. Вы поверили в то, чего не было…
– Не было?
Она замирает, и я вижу, что она не то что растеряна и сбита с толку, а потрясена чем-то другим, куда более важным…
– А про веночки я говорила?
– Какие веночки?
– Слава Богу, – сердито говорит она. – Как ты не понимаешь, что меня сейчас не надо сбивать с пути. Не делай этого.
…Меня тогда добили веночки из одуванчиков. Ты их когда-нибудь плела? Руки от них делаются черные и липкие. Я это помню. Значит, так… Я еду… Ах да… Надо объяснить. Я взяла служебную машину как бы для инспекции… Шофер был грек. Или армянин? Молодой парень. Сильный. Жара. Он потел. Я это помню до сих пор ноздрями – крепкий мужской пот, от которого у меня кружилась голова. Но заметь, это важная деталь: я не открывала окно. Я это вдыхала.
И продолжала после паузы:
– Больше всего на свете я боюсь, что, когда буду умирать, ляпну в бессознанье про это… Уходящая старуха ведь может что-то вспомнить – слово там, имя, действие… И прохрипит остающимся стыдную тайную мысль, с которой жила всю жизнь. Это ж какой случится позор!
«Ах вот оно что! – думаю я. – Она страхует себя от возможной болтливости, когда ослабеет мозг. Говори, Фаля, говори. Я тебя пойму. Я у тебя одна. Но ты права: проговориться о себе страшно».
– …Вот мы, значит, едем. Медленно так, будто боимся курей подавить. А на крыльце сидят две Офелии в веночках и поют «Виють витры, виють буйни…». У Любы голос – тонкий бисер, а у Зои – контральто, бархат. И они, значит, как бы вышивают песню. Я говорю шоферу: «Остановись, чтоб не видели… Хорошо поют». Встали, а тут выходит Митя с тазом и начинает развешивать одной рукой своей полотенца. Эти с песней сорвались и давай ему помогать. Такой полоумный коллективный труд. Я говорю шоферу: «Поехали». И до сих пор гоняю мысль: Митя сам одной рукой стирал или уже после них вешал? И так мне стало… Не передать… Когда уже не понимаешь ни кто ты, ни зачем… Только вот запах мужчины в машине… Он один от жизни… И я сказала греку… Или армянину: «Остановись». Это уже в чистом поле.
Вот этой остановки – не баб! – я Мите уже простить не смогла. Я не знала, что я такая. Что это может во мне возникнуть и я сама позову мужчину. И буду звать потом. Я все боялась, чтоб он не стал говорить, мне было бы это не пережить, но он молчал. Всегда. Ты хочешь спросить, как все было?
– Нет, – ответила я, – какое это уже имеет значение?
– Так и было. Еще с войны у меня был порошок. А он тогда мучился болью.
– Я вам не судья, – пробормотала я Фале. – Да и никто вам не судья. Как говорится, за давностью лет…
И тут Фаля заплакала. Она плакала тихо, по-старушечьи, застенчиво сморкаясь и аккуратно подтирая нос, губы и проверяя потом сухими пальцами кожу лица и стесняясь своей возможной неопрятности. Во всех этих ее движениях, мелких и частых, была не просто чисто-плотность, а деликатность, желание не задеть другого своим видом и обликом.
Она уснула как-то сразу, мгновенно, а я, грешница, боялась, что, высказавшись, она не захочет возвращаться и найдет во сне дверь в другие пределы. И что мне тогда делать? Но она проснулась, стала извиняться, а я засуетилась уходить.
