– Я и так и сяк, – оправдывалась Тоня. – Он же и сухой, и сытый. Ничего не понимаю.
– Ш-ш-ш, – говорил Павел. – Он ждал меня. А я задержался, на что права не имею. Ты сама отдохни, полежи.
– Да нет, – сказала Тоня. – Я просто очень испугалась. Ведь не знаешь, что…
Мальчик же смотрел на Павла. Это разглядывание крохоткой было таким ошеломляющим, таким непохожим ни на что, что Павел подумал: «Так мог бы смотреть сам Бог, знающий то нечтное, которое в общем-то не постичь живому человеку. Вот и его дитя смотрит на него с той высоты ли, глубины, из сути, сущности сущного – значит, как ни крути, ни верти – из Бога. Малыш, как бы передав эту главную свою мысль, прикрыл глаза, и Павел почувствовал такое счастье, такой восторг, что, положив дитя в кроватку, обнял сидящую в кухне Тоню и сказал:
– Я так благодарен за сына. Клянусь тебе, я всю жизнь буду вас любить и сделаю для вас все.
– Нами ты замаливаешь грех, – сказала Тоня. – За дочь, что погибла, и за сына, который родился без тебя от мертвой женщины.
– Откуда ты все знаешь? – спросил Павел, испытывая облегчение оттого, что слово сказано и ему не надо ничего объяснять.
– Догадалась, – сказала Тоня. – Девчонка сказала, что ищет отца ребенка, но наврала. Она тебя нашла, потому и явилась.
– Это я ее нашел, – сказал Павел и рассказал всю ту давнюю историю от начала до конца, не избегая подробностей ночного прихода Елены, до утреннего побега и того, что, возможно, она заглядывала в его паспорт, пока он был в душе. И как он потом приходил к ней еще раз и столкнулся с лощеным хмырем и убежал. Как пришел во второй раз, уже сейчас.
– Зачем? – спросила Тоня. – Ты же ничего не знал. Это я тебя подтолкнула, да?
– Нет, не ты. Ты не поймешь, но ты пойми. А главное – поверь. Как-то так случилось, что для меня вы обе оказались связаны какой-то бескорыстной женской нежностью, готовностью давать в долг без гарантии отдачи. В вас обеих было это великое, женское: «на», «возьми», «бери». Я хотел ей сказать, когда шел, только спасибо, не больше. Я хотел ей рассказать про тебя, похожую на нее. Больше ничего мне не было нужно. – Так он сказал эту полуправду, полуложь, но он так истово верил, что так все и было, что очень может быть, что все так и было на самом деле. И факт – не всегда истина, и мысль – не всегда иллюзия.
Внутренне Тоня плакала, ей было обидно, что сама она – не сама, а как бы часть некоего странного чувства мужа. Но плакать вслух было бы глупо, потому как той женщины на земле уже не было, остался ребенок. Но где-то он живет полтора года. А если это его ребенок и он хочет помогать – это дело святое. Тоня тоже достаточно видела брошенных и забытых детей. Не доведи Господи!
– Я тебя понимаю, – сказала она, – только об одном прошу – пусть эта девочка сюда больше не приходит. Никогда. Она плохая. От нее Миша плакал.
– Не придет, – твердо сказал Павел.
Очень может быть, что и от нее, подумал он. Есть такие злые энергии, он их нагляделся. Его начальник по геологической партии как-то сказал ему: «Заметил, как человек стал фонить? Возьмет такой прибор в руки – и вся работа к чертовой матери. У него все клапаны энергии наружу. А она – сплошь на разрушение. Раньше такого не было».
Тот начальник время резал на куски, как пирог – долями от центра. Где-то там, в центре, было время правильное, когда и человек не фонил, и природа была щедра. Но доля мудрого времени, чем дальше от центра, тем шире. И тем больше в нем пакости. Павел не любил с ним разговаривать. Он иначе понимал время и людей в нем, но вот вибрирующего человека он признавал. Да, он знал таких, от которых фонит. Это люди, уже до конца истощенные жизнью, ее мучительностью. Таким людям больно, просто так больно, от ничего. Они как бы без кожи, без изоляции – оголенные провода. От них могут плакать дети, еще как! В этой девчонке что-то было от старых геологов, прошедших Крым и Рим, но она-то что прошла? Смерть матери. Достаточно, чтоб зафонить. Значит, приходить ей сюда не надо. Ему предложили на фирме обмен: взамен его, близкой к кольцевой дороге, квартиру в центре. Фирме нужно периферийное отделение офиса, купить частную квартиру обойдется дешевле. Павел решил, что согласится. Ему не надо, чтоб плакал его ребенок и страдала жена, если девочка явится «не звали». Странно, она абсолютно не напоминала ему его дочь, хотя они были ровесницы. Дочь была тихая и боязливая, «затурканная матерью», – говорил он. Но в какой-то момент мысли о них всех все соединилось: две матери, две дочери, две смерти. Он даже испугался этих походов собственных размышлений в незнаемое. Ему это не надо. Ему надо вырастить сына.
Алка пришла домой и, как и следовало, нашла записку от Георгия, где он и что. Он у дяди в лавашной, а потом – сразу на лекции. Вечером он зайдет к бабушке, а потом вернется домой. Из всей записки приятно было одно слово «домой». Все остальные слова – «лавашная», «дядя», «бабушка» были ей противны, они претендовали на жизнь Георгия, не имея на это права. Георгий принадлежал ей без остатка. Он не был ее частью, он был ее всем. Делать Алке было абсолютно нечего, и она решила, что маленький снаряд надо занести в бабушкин дом. Это будет честно. Она уже уходила, как позвонила эта непутевая бабушка – тетя Наталья.
– Алка, ты меня беспокоишь, – прямо сказала Наталья.
– Интересно, чем?
– Потому и звоню, что не знаю. У тебя все в порядке? Ты не подорвала университет или бабушку Георгия?
– Их? Нет, но снаряды со мной, – засмеялась Алка.
– Девочка, не делай ничего дурного. Слышишь меня?
– Вам были глюки? – спросила Алка.
– Были, – ответила Наталья. – Именно так и представились. Отвратительные глюки, сплошное горе, я прошу тебя, держи себя в руках. Не поддавайся.
– Я посмотрю по обстоятельствам, – сказала Алка и положила трубку.
Наталья же, давно свободная от своего дара или не дара, последнее время все видела Алку. Девочка в ее видениях взрывалась, она видела огонь и летящие во все стороны камни, но осыпались камни и оседала пыль, а Алка стояла целехонькая, только лицо у нее было черное от копоти. И на этом лице были такие страшные глаза, что именно сегодня Наталья не выдержала и позвонила. Ей так и не удалось вернуть пусть не родственную близость, но хотя бы дружественность с потерянной родней. Сестра ее не простила ей жадность и предательство молодости, в дом не звала никогда, хотя они с Кулачевым приглашались на все мероприятия ее новой семьи, но пришли только на свадьбу. Наталья сразу поняла, что ее избранник родне не понравился, что Мария Петровна под каким-то благовидным предлогом не села рядом с новым зятем и что ушли они раньше всех, ссылаясь на ребенка. Выпившая Наталья тогда распустила язык и рассказала любопытному народу и про то, что Кулачев моложе жены, и про то, что ребенок дочери Марии Петровны неизвестно от кого, и они теперь воспитывают его, хотя у Кулачева в Израиле уже внуки. И что есть еще внучка, которая живет сама по себе с грузинским мальчиком, а учиться не пошла. Никто ей не указ, стерва.
Одним словом, отвела душу. Но был на этой свадьбе один гость, он знал Кулачева и при случае рассказал ему даже не факты – факты ему были известны, а, так сказать, тон речи и вкус яда, который тек по губам новобрачной. «Вы от нее держитесь подальше», – посоветовал он Кулачеву. Кулачев сказал, что ноги Натальи в их доме не будет. И когда Маша говорила, что хорошо бы позвать Наталью, у покойной мамы день рождения, Кулачев забалтывал предложение, и они в этот день оказывались в церкви, ставили свечи, а поминать шли куда-нибудь вдвоем. И было так хорошо, что Мария Петровна даже не виноватилась. Бог с ней, с Натальей. Все было как следует и правильно.
А Наталья по-своему мучилась. Потерпев неудачу в браке с придурочным военным, оказавшись в роли сосуда сливания похоти мужа, общаясь в кругу очень ограниченных людей, она тосковала по нормальной русской речи, по умному разговору, по радости гостевания, которую военруки уничтожали на корню. И она уже не удивлялась ни десятилетней афганской войне, ни бесконечной чеченской, потому что дурее и ограниченнее ее новых знакомых в ее доме был только веник. Да и то! Он хоть мести умел. «Хуже веника», – думала Наталья о муже, и тут же ее мысль перескакивала на моложавого, интересного Кулачева, который ушел от жены и юной любовницы к пожилой даме с седыми корнями волос и отяжелевшей от жизни плотью. В этом была насмешка судьбы. Бывало, что, раздевшись догола, Наталья разглядывала себя в
