Москве настоящую «аляску» и стеганые штаны канадские, пусть, говорит, лежат, а вдруг у нас в эту зиму все получится.
– Купила?
– Нет. Сапоги ему купила. Высокие, а легкие, и на толстой подошве.
«Где эти сапоги? – подумал Юрай. – Кто их унес? Хотя Зина Карповна вполне могла их под шумок экспроприировать, обувь, да еще хорошая, всегда в цене. Опять же… Уточнить бы все это, но он тут, на лавочке возле зеленого дома, а сапоги где? Скорей всего, у Лоди. Он тогда пришел к Маше, что говорил- делал – темная история, но сапоги унес. Хозяйственный мужичок. Вместе с альбомами почему-то… А деньги в вазе оставил. Не заметил? Или на похороны?»
– Скажи мне еще про Лодю…
– Ты на него грешишь? Да?
– Ну, предположим. Лодя – это Владимир? Во-лодя… Скажи, а имя Олдос тебе ничего не говорит?
– Я книжку у нее видела, когда она приезжала в позапрошлый раз. Косметическая. Там была запись: Ирме от Олдоса, что ли… Я ей говорю, мол, нехорошо воровать книжки. А она: «Тоже мне – воровство!» Рецепт, говорит, тут хороший для отбеливания кожи. Ты же видишь, я волосы выкрасила в черный? Мне одна умная баба сказала: учти, черный требует хорошего цвета лица. Это, между прочим, точно. Ну вот я и нашла рецепт. Слушай, ты меня достал! Про что мы говорим? Ты можешь мне по-человечески сказать, как ее похоронили? Как это было?
– По высшему разряду, – ответил Юрай. – Сыпали цветы по дороге, приговаривали. Поминали.
– Это хорошо. – Майя затянулась и удовлетворенно покивала головой. – А Лоди, значит, не было, раз ты пытаешь про него?..
– Сечешь… Выяснилось, никто не знал, где его искать.
– Это из-за жены… Редкая, говорят, стерва. Они таились, потому что просто ее боялись.
– Но ведь вроде все было решено?
– Это Машка так говорила – решено. А сейчас я думаю: он ей вполне мог мозги пудрить! Я допускаю даже, что у него с женой был полный комфорт. Машка – баба удобная, горячая, не бедная. А может, он был в командировке?
– Скажи, а эта история с билетами?
– А что с билетами? Кто-то Машку попросил взять билет для какой-то бабы… Машка наглая, она меня этими просьбами заманила.
– А как ты билет отдавала?
– Как? Как? Отдала Машке, а она должна была передать… Она от меня прямо позвонила какой-то тетке, и они договорились встретиться у метро.
– Билет для этой тетки?
– Нет… Для какой-то ее знакомой… Женя, вроде…
– Маша жила у тебя?
– Да ты что? Где у меня? У нее была гостиница «Юность», отдельный номер. Там какая-то цепочка. За билет, который я, дура, продавала за так, Машке – гостиница. Ты – мне, я – тебе. Но лично мне – ноль. Ладно… Я пойду… Нету Машки… Это мне еще надо переварить. Я считала ее бессмертной, столько в ней было жизни. Я уже размечталась об этом домике в Таганроге, как туда поеду. У меня дети аллергики. Им нужно море. Это ж надо! Стоило нашим мечтам сомкнуться, и Машке – конец. Такое мое счастье.
Майя как-то сразу бурно заплакала, по-детски глотая слезы вместе с дымом, сморкаясь. Стало видно, что у нее не очень чистое лицо, слезы проделывали бороздки во вчерашней пудре и креме, и позавчерашняя тушь отмокла и потекла грязью, и Майя размазывала все это, делаясь похожей на обиженную девчонку, а короеды подошли и замерли, глядя на плачущую мать. И было в них такое привычно покорное ожидание, безропотность, смирение, что у Юрая сжалось сердце. Вот и не детдом, а родная мать, а все равно вроде и сиротство, которое существует не по обстоятельствам судьбы, а как бы по признаку крови, по генетическому коду. Что же это такое, братцы? Что же это за биология? Или что там еще за наука?
В гостинице «Юность» работала однокурсница Юрая, которую он все годы учебы на дух не переносил. Она платила ему тем же, а ребята, решая какие-то студенческие вопросы, всегда говорили так: «Исключаем Юрая и Нелку как крайности… Оставшихся берем в расчет».
Юрай смеялся, ему его крайность нравилась, а Нелка заводилась, потому что свои крайности ей не просто нравились, а считала она их единственно верными.
Она так бы и пошла по партийно-комсомольской линии, но линия кончилась, и бывшие дружки из ЦК комсомола устроили ее в гостиницу. «Пока, – сказали они ей. – Наше время придет и будет нашим». По причине журналистской беспомощности Нелка не сопротивлялась. И теперь что-то там делала на ниве нашего ненавязчивого сервиса.
Можно было позвонить. Но Юрай побоялся, что сразу сцепится с ней, а ему надо было вести разговор аполитичный и светский, чтоб получить одну маленькую справку. Потому Юрай поехал сам.
Нелка вся вытянулась и напряглась. Юрай ни с того ни с сего подумал, что ближе всего к смерти находится момент напряжения, каменения, а ближе всего к жизни – кайф, расслабуха. Твердое – мертвое. Мягкое – живое.
– Расслабься, – сказал Юрай. – Я в гости.
– Вот уж! – выдохнула Нелка и присела на кончик стула. Казалось, в воздухе прозвучал щелчок в тех местах, где неживая Нелкина природа превращалась в новую геометрическую конфигурацию.
– Нелка! Правда! Ну что ты как на расстреле?
– Очень точно, – ответила Нелка. – От таких, как ты, того и ждешь.
– Да брось, – засмеялся Юрай. – У меня к тебе малюсенький, абсолютно невинный вопрос. Скажи, дорогая подруга, есть возможность выяснить, по чьему звонку поселили у вас некую барышню? Говорю сразу – дело криминальное, и я ищу концы.
– А ты кто, милиция? – ехидно спросила Нелка. – Представляю, кого ты ловишь! Ничего я тебе не скажу!
Дело могло вполне оказаться пустым. Эту крепость Юраю было не взять. «Черт! – подумал он. – Жди теперь Леона. Из-за такой ерунды…»
И тогда Юрай сделал невозможное. Он сел рядом с Нелкой и взял ее сухую, жесткую, но невероятно горячую руку. Рука дернулась, но Юрай был сноровистей – удержал.
– Нелка! Клянусь Лениным и Сталиным, Крупской и Цеткин. Мне плевать на всю политическую брдзолу. Я нынче частный сыщик по собственному желанию. Мне надо знать, кто поселил одну-единственную девушку в вашу гостиницу, потому что она сирота-сирота, никому до нее нет дела, а вернулась из Москвы – и умерла на ровном месте. Мне ее жалко, а тебе?
– Я ее не знаю. Может, она, как ты, – пробормотала Нелка, с любопытством разглядывая, как торчат из крепкой Юраевой руки ее сухие узкие пальцы с бледными, какими-то даже зеленоватыми ногтями.
– Значит, меня бы ты не пожалела, – сказал Юрай. – Это чтоб не унизить, что ли? Нелка! Ты веришь в загробный мир?
– Еще чего! – возмутилась Нелка. – Кинулись все в целование креста. Просто спятили, придурки! Как будто нет науки!
– А вдруг он есть? – сжимал ей руку Юрай. – Такой загробненький, загробненький мир?
– Иди ты! – фыркнула Нелка, вырывая руку. – Все стали идиотами.
Ах, это начертанное на тараканьей бумажке слово. Почему же все идиоты? Это исключительно про него сказано. Да как! Вослед. А сказанному вослед – сбыться. Все у него и сбылось – слово повторено.
– Нелка! – сказал он. – Я по дури влез в детективы. Но две смерти произошли буквально на глазах. И никому нет дела, никому…
– Раньше так не было, – ответила Нелка. – Это же твое время. Я и не удивляюсь.
– Нелка, давай не будем ругаться. А то я тебе скажу, что мое время родилось из твоего, а от барана кролики не рождаются… И мы с тобой разлаемся, и зря, потому что…
…Потому что у Юрая заломило сердце. И он вдруг почувствовал, что больше всего на свете в эту конкретную минуту его жизни ему жалко эту дуру стоеросовую с кипящим нутром. Чего это никто из них не пробовал брать ее за руки, за плечи, за грудь, например, глядишь и вышел из нее огонь, и охолоненная
