преследования? Ну с какой стороны она может быть причастна к твоей занюханной периферии? Самая большая глубинка, где была Муратова, – это Форос. Где она, а где твои несчастные покойницы? Это же разные миры, Юрай! Они взаимонепересекаемы. В твоем Горловске добывают черный-пречерный уголь. И еще соль… Ноу алмазов и платин. На хрена ей ваши дали, старик? Только ты, как молодой самец, можешь представлять для нее интерес. Сам по себе! Сам! Пойди и отдайся ей. Увеличишь количество все убывающей положительной энергии в космосе.
– Щас, – сказал Юрай. – Щас! Только штаны скину.
Вот и умный Леон мужик, но мысль к нему пришла самая легкая. Фу – и нету мысли. Потому что Юрай подлинно знал…
…Не было у Лидии Алексеевны женского интереса к нему. Не было… Это бы он сообразил, отделил бы мух от котлет. Было другое. Что?
…Кто-то передвигал дамочку в направлении к Юраю? Кто?
…Тот, кто знал про бездарные телодвижения Юрая в поиске преступника.
Не преуспел Юрай, не преуспел. Только милиционера подвел. И хоть пока Юрай-сыщик в полном проигрыше, тот Некто еще не совсем спокоен. Вот он двинул на него «Мерседес»…
Но разве Лидия Алексеевна наживка? Наживка та дурочка, что с ног сбила Михайлу. Лидия же Алексеевна не из тех дам, кто играет подручную роль. Значит…
Куда тебя несет, Юрай? Куда? С какой стороны может соединяться их захолустье с великосветской дамой? Да ни с какой… Тут Леон прав… Стопроцентно…
От мамы пришло невеселое письмо. У нее сгорела уборная. Что это такое для одинокой пожилой женщины – ежу понятно. Найти копальщиков ямы и доски для строительства – дело по нынешним временам совсем дохлое. Соседка пускает маму в свою, «…но ты же понимаешь, сынок, долго это делать неудобно. Как жаль, что ты уже был в отпуске, а сейчас дело к зиме, и так все стало трудно, так трудно». Мама ни о чем не просила, но письмо было такое смятенное, что Юрай понял: надо ехать и рыть маме уборную.
Редактор вылупил на Юрая глаза и задал совершенно справедливый вопрос:
– Что это за самовозгорание говна на ровном месте? Или пионеры-тимуровцы?
Он дал Юрию неделю-полторы в счет будущего отпуска и попросил привезти любой человеческий материал о строителях.
– Раньше бы ты морду не кривил, а, как пить дать, писал бы очерки, теперь же я тебя прошу… Напиши, Юрай, что, мол, есть еще люди-умельцы. Не совсем вышли… В конце концов, будешь же доставать доски? Будешь просить работягу очко выпилить?
Юрай слушал плохо, потому что был сбит с толку первым вопросом редактора: «С чего бы это сгореть сортиру?»
Первой, кого он встретил на улице, была Алена. Похудевшая, подурневшая, она шла с судками и прошла бы мимо, не останови ее Юрай.
– А! Ты! – сказала она. – Так берешь у меня обувку или нет? Только учти, я продам не по номиналу. Выше. Как это стоит сейчас. За три тысячи, не менее.
Юрай присвистнул.
– Я такой дорогой обуви не стою, – засмеялся он. – Ищи другого! А где ты их купила?
– Где? Где? В ГУМе, – ответила Алена. – У нас же от поезда до поезда был почти день. Ну и случайно наскочили… А ты чего приехал?
– Уборную рыть, – сказал Юрай.
– Слушай! – закричала Алена. – Мы тут так перепугались. Мигом занялось, а кругом же одни сараюхи. Боялись, перекинется на них, а потом и на жилье. Но ничего, Бог миловал. Быстренько сгорела, как свечечка. До пожарных.
Бутылку от олифы он нашел сразу. Вернее, не так. Он ее даже не искал. Ковырнул ногой пепелище, и бутылка выползла наружу черным копченым боком. И Юрай поблагодарил злоумышленника, который настолько оказался добр, что не пульнул бутылку сразу в мамино окошко. Человеколюбивым был поджигатель, он не жег сразу, он предупреждал.
«Все! – решил Юрай. – Не задам больше ни одного вопроса. Я просто живу и рою яму. В конце концов, мама у меня одна, и, не дай бог, с ней что-нибудь случится».
Стоя по пояс в земле, Юрай решил, что и к Михайло он не пойдет тоже. И пусть его тот простит. Пошли они все на!..
Приходила Алена, рассказывала про карела. Могучий мужик плохо срастался, капризничал, писал на врачей жалобы, а она, Алена, ходила после этого извинялась и унижалась перед ними.
– Ну? – говорила она Юраю. – Ну?
Мальчишка-шофер тоже лежал в больнице, только в психиатрической, в областном центре.
– Что с него возьмешь? – сокрушалась Алена. – Голый, нищий и псих. Ну? Что бы нас сбить богачу?
Слово за слово. Ведь дал себе клятву, что больше не вернется к той теме, само повернулось. Вернее, повернула Алена.
– Ко мне из исполкома приходили депутаты, прикидывали, сколько копеек отстегнуть… И Ритин муж среди них… Подходил, спрашивал, как мы в поезде ехали, про что говорили… Знаешь, скажу тебе, по нынешним временам другой бы уже забыл жену, а этот нет… Я бы согласилась умереть, чтоб меня потом так любили и вспоминали… Чем такая жизнь…
– Ну и что ты рассказала?
– Ту, черненькую, еще помнишь? Как она на меня вылупилась, не заметил? Я думала, забыла, а, оказывается, помню, как она меня глазами ела… И еще она у меня, знаешь, что спросила? Дурной вопрос: хватает ли в паспорте страничек для такого количества детей? Я, говорит, не представляю, куда там шлепать. Риткин муж так на меня посмотрел, как на дуру, и говорит: «Странный вопрос».
– Я этого не помню… А действительно, помещаются дети?
– Дурак! Там еще полно места.
– А можно мне к карелу? Повиниться за прошлый раз?
– Ни за что! – закричала Алена. – Он только-только перестал тебя поминать добрым тихим словом.
– Знаешь, – сказал Юрий. – Я в Москву ехал с теми же проводницами. Глазастые девки! Много чего приметили. Выходил твой карел в Харькове, выходил!
Алена тяжело вздохнула, но ничего не сказала. Собралась идти. Уже сделала несколько шагов, остановилась, сказала:
– Юрай! Если ты карела тронешь разговором, я тебя убью собственными руками. Ну и сяду! Черт со мной! Буду сидеть и знать, что такого дерьма, как ты, нету на белом свете!
– Алена! За что?! – взмолился Юрай.
– За то! – ответила Алена и ушла.
Он же давал слово молчать? Давал! Вот и получил. Мама сказала:
– Зайди к Нине Павловне, сынок. Я ее встретила в магазине, сказала, что ты тут…
Юрай уже вырыл яму и даже разобрал на доски сарайчик, в котором мама в свои молодые годы держала козу для юраевского здоровья, потому что даже последнему дураку ясно, что козье молоко – панацея и спасение во всяком трудном времени. Теперь Юрай ждал мастера, который знал, как эти доски употребить правильно. И опять же – мастер вырезал «очко». Юрай раздумывал, сгодится или не сгодится сей муж для материала на тему: «Не все работники России криворукие, и не все еще спились». Пока ответа на этот вопрос он не получил. Поэтому самое время было сходить к Нине Павловне. А тут еще и инициативная мама – принесла три гладиолуса. Соседка, которая пускала ее в уборную, разрешила «для учительницы» срезать три цветка, «только не красный, не малиновый, не белый и не кудрявый». Маме обломились бледно-розовые цветы с толстенными, какими-то прямо хищными стеблями. Юрай терпеть не мог гладиолусы, это была чистая нелюбовь, не окрашенная в идеологический подтекст, как нелюбовь к гвоздикам. Гладиолус раздражал просто фактом своего существования, и Юрай понял, что на уровне флоры он был нацистом.
– О! – сказала Нина Павловна, смеясь и принимая цветы. – А бояре, а мы к вам пришли!
– Может, отдать их вашей соседке? – спросил Юрай.
– Ну что ты! – ответила Нина Павловна, грубо обрезая толстый стебель. – Мы их сейчас окоротим!
