очаровательного семейства голубей. Впрочем вандалку вовремя остановил сопровождавший нас Араб, сторож Марьет-беева домика и окрестных древностей; загородив собою стену, он ломаным английским языком и жестами дал понять легкомысленной молодой девушке, что за такой проступок ему и ей снимет головы сам Измаил-паша.
В полдень в гробнице Ти никого уже не было, кроме её постоянных обитателей, больших круглых жуков с колючками по бокам: они забавлялись в одиночестве, — опрокидывались навзничь и толкаясь длинными задними лапками, преуморительно кувыркались через голову.
Миновав к вечеру пирамиды Дашура, пароходы прошли мимо эль-Харам-эль-Хадама, иначе «фальшивой» или «Медумской пирамиды»; за нее в это время опускалось солнце. В отдалении она казалась холмом, на вершине которого стоит заколдованный замок без дверей и без окон; холм был нижним уступом, замок — верхним. Пирамида принадлежишь к величайшим и воздвигнута, как думают, фараонами третьей династии (3122 до P. X.) Но в виду того, что мы, не останавливаясь, плывем мимо, Анжело, соблюдая интересы Фомы Кука и Сына, уверяет, что пирамида не относится к числу древних и названа «фальшивою» потому, что построена не фараонами, а Наполеоном I (говорил ему это le directeur), в виду чего осматривать ее положительно не стоит. Однако, что Анжело ни толкуй, для ученых эль-Харам-эль-Хадам особенно заманчива: до сих пор еще не отыскан вход в её покой [48].
Вечер был тих и прелестен, но заря вышла такая же неудачная как и утренняя, без игры цветов, без облаков, разорванных пламенем над краем земли, без тяжелых туч. раскаленных докрасна, как жерло вулкана: просто в той стороне, где скрылось солнце, безоблачное небо было светлее, чем с прочих сторон. На одну только минуту восток вспыхнул слабым розовым сиянием и снова потух, как будто за горизонтом сожгли бенгальский огонь, а потом от зари остались лишь две узкие бледные полосы — одна в небе, другая в реке. разделенные темною полосой берега.
Пользуясь лунным временем, пароходы ночью не отдыхали. Шум колеса над самым ухом, дрожание я стук машины не тревожили моего сна; но раза два я был пробужден как бы землетрясением, и спросонок неизъяснимый ужас овладевал мною. В продолжение нескольких секунд постель плавно ходила, точно на пружинах; потолок и стены рубки казалось, валились, но без грохота, бег треска, подобно карточным домикам; затем колеса останавливались и на палубе подымалась суетня. Однажды я услыхал, как испуганный Van den Bosch (Бельгиец) выскочил босой из своего помещения — он живет насупротив, возле другого колеса — и расспрашивал но-арабски матросов. Его никто не понимал. Ревностно изучая арабский язык, сосед мой всякое вновь услышанное слово неукоснительно заносит в книжку; успехи его далеко не отвечают прилежанию. Лишь утром узнали причину странных, ночных явлений: вследствие значительной зимней убыли воды пароход садился на мель.
День также проводим в безостановочном плавании, отложив на завтра помыслы о новых экскурсиях. Общество разместилось наверху по креслам-лежанкам и скамейкам, и только звонки, возвещающие чай, luncheon (завтрак) и обед, загоняют его в столовую. Кроме нью-йоркского семейства, по фамилии Поммерой (Pommeroy), и Бельгийца, cavaliere servante разбитной Miss Emely, есть тут чрезвычайно приличный на взгляд Француз, Tristan de Seville, qui fait partie d’une maison de commerce, попросту commis-voyageur; есть молодой очень белокурый пастор, Англичанин; есть приземистый Ирландец с глазами- стального цвета, которых он ни на минуту не сводит со своей пожилой подруги; смотрит на нее без нежности, без любви, а по привычке, и притом смотрит особенным образом, как будто только-что услыхал что-то весьма удивительное и вместе предосудительное; он вовсе не разговаривать; есть глубокий мыслитель, чуть ли не Немец, со взглядом полным возвышенных мечтаний и устремленным куда-то далеко, за край земли; сидит мало, больше ходит взад и вперед, держа под мышкой никогда не раскрываемую книгу в черном переплете и нося на своей особе печать глубокого благоговения к самому себе. «C’est comme le directeur», [49] с уважением шепчет о нем Анджело и наверно клевещет на бедного Брэма; есть мистер Джей (Jay), маленький, кругленький, живой Американец, точно отлитый из гуттаперчи; есть мистер Монро (Montrow), тоже Американец, ревматический старик с искалеченными пальцами, едва передвигающий ноги, обутые в спальные сапоги; в прогулках не участвует; за ним ухаживает довольно миловидная мисс Монро, его дочь; наконец есть еще несколько молодых людей неизвестной народности и неопределенного образа, тех молодых людей, что встречаются всюду во множестве, но присутствие которых замечаешь лишь тогда, когда остаешься с ними с глазу на глаз; кто-то из них начертал «Helen» в гробнице Ти.
Одни туристы лениво двигают шахматами, другие лениво перелистывают путеводитель или роман Tauchnitz edition, большая же часть сидит, отдавшись созерцанию. На всех лицах сказывается благодатный отдых от забот и даже от мыслей. Только мыслитель усиленно морщит лоб, но очевидно притворяется. солнце светит так приветливо и горячо, воздух так чист и пахуч, так хорошо и просторно кругом, что думать о чем-либо право грешно. Дышишь, смотришь — и этого уже довольно.
Картина Египта ничем не поражает воображение. Нет в ней ни высоковерхих гор, ни гремучих потоков, ни девственных лесов, а между тем не оторвешься от неё, не налюбуешься ею. Прелестная в своем однообразии, она развертывается словно длинный свиток по мере того, как мы идем вперед. Тот же Нил, струясь, течет нам на встречу, вблизи грязно-бурый, вдали отражающей голубое небо, а по направлению солнца обратившийся в сплошной блик, на который больно смотреть. Плывут мимо те же невысокие берега обрывом (сажени в две-три), с голыми по пояс Арабами, черпающими из реки воду посредством колодезных перевесов, или с детьми пригнавшими на водопой ослов и протягивающими издали руку за бакшишем; плывут мимо те же ярко-зеленые поля без прогалин, деревни из земли или глины, пальмы редкие как оставленные на сруб маяки, купы акаций и сикомор, пасущиеся верблюды, работающие феллахи, женщины в темных одеждах; а в отдалении, на востоке и на западе, как бы неподвижные, стоять заключающая дол возвышенности Аравийской [50] и Ливийской пустыни, — эти вековые кладбища Египта, — песчаные холмистые гряды с пирамидами и засыпанными гробницами, или каменные цепи, по стремнинам которых, подобно гнездам береговых ласточек, чернеют могильные пещеры.
Только означенные возвышенности, за коими с одной стороны до Красного моря, с другой до Атлантического океана расстилается мертвая пустыня, служат справа и слева пределами видимого пространства, так что всю Нильскую долину от Каира до Ассуана, т. е. весь населенный Египет, за исключением разве некоторых оазисов, можно во время путешествия осмотреть в бинокль, не сходя с парохода [51].
Горные цепи сравнительно невысокие, в несколько сот футов, отстоя одна от другой на десять, пятнадцать верст, не стесняют степного приволья, не гнетут и не давят вас; только изредка соступаются они и грозно хмурятся друг на дружку, разделенные лишь омывающею их подошвы рекой.
Нил с каждым днем становится величавее, и сегодня ширина его местами достигает версты, — но в Египте он везде уже Бахр-эль-Абиада, под Хартумом. Царица рек Старого Света не следует законам управляющим прочими реками: чем дальше от устья, тем больше в ней воды. Объясняется это тем, что по своем образовании, т. е. по слиянии рек Белой и Голубой, Бахр-эль-Абиада и Бахр-эль-Ацрека (в буквальном переводе не «голубая», а «темная», «мутная река»), Нил принимает в себя всего один приток, Атбару — слева Близ Хартума, — и отсюда до Средиземного моря, на протяжении более двух с половиною тысяч верст, течет под жгучим солнцем через бесплодную пустыню, известная полоса которой обратилась в цветущий край только благодаря самой реке: родит сторицей лишь пространство, захватываемое её летним половодьем, а чего не касается чудодейственная влага, что хотя на вершок подымается над уровнем разлива, все то песок или камень.
Особенно занимает меня пернатое племя на Ниле. У береговых уступов нет любимых прибежищ болотной птицы — осоки и камышовых зарослей, рисуемых порой на египетских пейзажах; ни тростиночки не растет на берегу; быть-может теперь не время. Зато в реку вдаются большие песчаные отмели, часто отделенные от суши протоками и образующие таким образом острова. Отмели эти, плоские едва приметные над водой, представляют становища всяких голенастых и плавающих, стадами греющихся на припеке. Грузные пеликаны, — штук по восьми, по десяти, не больше — видны в значительном отдалении за обширными плоскостями в неприступных для парохода местах. Ближе, остолбеневшими зеваками, скорчи в клубком шею, стоят на одной ноге цапли; крупные белые чайки, утомленные баюканьем волн, вышли отдохнуть на мокрый песок; как бы прибитые к берегу, дремлют утки всевозможных видов; а бойкие кулики, длинноносые и коротконосые, большие и маленькие, в хлопотах без устали бегают и посуху, и по воде. В
