бы в пустынных горах, если бы ливни налетающие сюда однажды лет в двадцать, с веками не размыли преддверий. Благодаря им, мумии, саркофаги и драгоценности похищены еще в незапамятные времена. Теперь казалось бы и нечего унести, но путешественники ухищряются грабить самые стены, откалывая от них большие куски с рисунками. Живопись попорчена также автографами лиц, красноречиво хотя и кратко заявляющих миру о своей невежественной грубости. В числе таких частных надписей попадаются древнегреческие и римские, как бы в доказательство того, что людей, не умеющих стяжать известность путем ума или способностей, издревле преследует стремление увековечить себя хотя бы и позорным образом. По неволе отдаешь справедливость тем любителям просвещения, которые ничего не портя, выставили свои фамилии по сырым отвесам на дне Иосифова колодца в Каирской цитадели. К сожалению там уже не осталось места, и необходимо выкопать для туристов новый провал или яму, где бы им расписываться.
Да яма надобна большая!
Сохранившиеся рисунки и поныне до такой степени свежа, что люди рассеянные сторонятся от них, боясь замарать платье: краски кажутся не высохшими.
Мы посетили только гробницы Сети I и Рамзеса III (нумера семнадцатый и одиннадцатый) {18}. Осмотр крайне утомителен: без конца спускаешься в земную глубь по завалившимся лестницам, переводя дыхание лишь в редких промежуточных комнатах: воздух душен и тяжел; поднятая многочисленным обществом пыль выедает глаза; плоские отщербленные от стен и сводов осколки, точно битые блюда, неприятно гремят под ногами; что ни шаг мелкие камешки обрываются и сыплются вниз, в темную глубину, того гляди полетишь туда и сам. а тут еще следующие турист каплет на вас сверху стеарином… И едва успеваешь мельком взглянуть на стены, где среди пестрой иероглифической чепухи, оживленные колеблющемся пламенем огарков, движется вереницами или копошатся в одиночку маленькие шоколадного цвета люди.
На площадке у одного из могильных входов был подан холодный завтрак. Неугомонные продавцы и между кушаний прельщали нас разными товарами. одни и те же вещицы совсем по-фокуснически ходили у них по рукам и для отвода глаз предъявлялись все новыми лицами.
До нынешнего дня просители бакшиша и торговцы, принимавшие участие в наших прогулках, были преимущественно несовершеннолетние; взрослых фелахов отвлекали полевые работы. Теперь же в окружающей толпе взрослые составляют большинство. Это от того, что фиванские Арабы, подобно «вольным бедуинам» Гизэ, живут главным образом не хлебопашеством, а обирательством туристов. Иные навязываются в путеводители в выручают до пяти франков в день; другие подделывают старинные предметы, отыскиваемые в саркофагах: каменные жучки, ожерелья и фигурки из какой-то голубой глазури, свитки папируса и проч. [68] подделка, за которую сначала запрашивается тройной вес золота, скоропостижно уступается за грош. Иногда она бывает безобразна, даже неостроумна, предлагаются, например, каменные жучки из черного воска, глиняные сфинксы из мятого хлеба, и т. п.; порою же бывает так искусна, что лишь опытный глаз может открыть плутовство. Впрочем Арабы по врожденной живости почти всегда сами пробалтываются.
— Give it for five dollars! very old, real! [69] хрипло кричит прибежавший откуда-то и до удушья запыхавшийся фелах, вытаскивая из-за пазухи бережно увернутого в лоскут священного мандриля, которого я уже имею удовольствие знать в мельчайших подробностях, и который на моих глазах перемени и по крайней мере двадцать хозяев.
— Antic! Give it for three shillings! [70] орет продавец, не дождавшись ответа на первое свое предложение. У современных Фивян, give означает глаголы брать и давать во всех временах, залогах и наклонениях; отдаю, возьмите, давайте, беру, даль — все это на местном английском наречии выражается словом give.
— It is real Ramses, give it for two francs! [71] продолжает он уступать, но я занят цыплятами и бараниной.
— Give it for five piasters! four piasters! three piasters!.. give! [72]
Три пиастра — последняя цена, и обезьянка ловко всучивается в мои руки, после чего Араб предается настоящему беснованию, выкрикивая на все лады: «give it! give it! no give it? give it», то-есть «возьмите! давайте деньги! как? не берете? ведь я же вам отдаю!» Тут и убедительная просьба, и крайнее недоумение, и настойчивое требование.
— Да ты врешь, она фальшивая, не старая, возражаю я.
— Not old? — very antic, quite Ramses, natural, hundred and hundred years [73], трещит Араб.
— Ну, хочешь пиастр?
— Пиастр? как можно пиастр? пиастр нельзя: я над ней два дня проработал.
И таким образом усердный труженик попадается впросак, как тот Немец, который уверял, что рублевка не фальшивая, а настоящая, — что он наверно знает, потому что сам ее делал.
Из неподдельных вещей в обращении находятся только лишенные всякой стоимости: медные монеты времен римских императоров, желтое тряпье из могил и разобранные по частям мумии. Последних особенно много: между блюдами пред носом путешественников проходит полное собрание древнеегипетских рук, ног, пальцев, забинтованных и размотанных; когти тысячелетних мертвецов чуть не царапают нас по лицу.
— A foot of the mummy! [74] заявляет не особенно твердым в английском языке юноша, перебрасывая с руки на руку человеческую голову, не имеющую никакого сходства с головой сиутской покойницы — ужасающую, облезлую, наполовину источенную червями.
— Very nice, кричит он, — good for ladies! [75]
Однако все, и дамы в особенности, с отвращением относятся к его товару.
— Give it for twenty five sovereigns! [76] величественно провозглашаете он, желая удивить нас. но тотчас, как бы спохватясь, заменяет фунты шиллингами, шиллинги франками, франки пиастрами, и наконец, остановившись на крайней цене — пяти пиастрах — кладет «foot of the mummy» на мои колени, куда я только-что собирался поставить полученную от синьора Анджело тарелку со всякою всячиной.
Тут юноша залился самым добродушным хохотом:
— Look, look! воскликнул он, тыча пальцем на мертвую голову, — she will eat. [77]
Действительно, ощерив зубы как бы в ожидании подачки, она глядела своими проваленными глазками на свесившийся с тарелки ломтик ветчины.
С таким же голодным выражением смотрели на нас и купцы, и ослятники, и водоносы. Порою мы кидали в толпу корку хлеба или обглоданную кость, что неминуемо порождало свалку, и тогда хищный Мехмед отрывался на мгновение от еды, чтоб одним ловким, излучистым как молния ударом охлестнуть целую кучу человеческих тел. Арабы бесшумно, как испуганные звери, шарахались в разные стороны, мелькая голыми икрами и пятками, и затем так же бесшумно сходились снова. Кружочки колбасы и ветчинное сало они, подняв с полу, долго нюхали, но есть не решались и в заключение далеко забрасывали. Несколько воронов, ожидая нашего ухода, чтобы воспользоваться объедками, нетерпеливо каркало в вышине по скалам. Позже, при лунном свете, с окрестных гор и из ближних могил соберутся сюда на полуночный пир гиены и шакалы.
Возвратились мы из ущелья не прежнею дорогой, а перебравшись целиком через кряж, отделяющий «Долину смерти» от равнины Фив (у подножия кряжа с противоположной стороны стоит храм Деиир-эль- Бахрэ). На каменную кручу пришлось подыматься пешком; ослы и без седоков с трудом встаскивались и подсаживались погонщиками. Сверху, с зубцов естественной в 1.000 футов стены, огибающей северо- западный угол равнины, открылась обычная чудная картина зеленых нив, плёсов реки, каналов, пальм и песчаных полей, усеянных развалинами древнего Египта. Пред нами как будто развернулся план местности в естественную величину, то-есть с масштабом верста в версте и с памятниками в натуре, — план, где размеры скрадываются лишь расстоянием. А позади зияет только-что покинутая Баб-эль-Мелюкская теснина, во глубине которой можно различить диковинную букашку, — верблюда, нагружаемого посудой и
