Экскурсия закончилась маленьким приключением, имеющим послужить, к характеристике некоего животного. У канала, ослы, показавшие в начале такое предосудительное отвращение к лодке, теперь, чуя близкий отдых, поскакали в нее безо всякого понуждения. Один осел мистера Джонсона заартачился, но Англичанин переупрямил его и посадил на лучшее место, не позволив даже miss Emily пройти первою, а на замечание остроумного Тристана, что, согласно законам вежливости, люди и тем более скоты должны бы уступать дорогу дамам, невозмутимо отвечал: «I don’t саге about ladies» [79]
В ожидании нашего возвращения, на Луксорской площади, против колонн, гарцевал Ахмет-Мустафа, сгоравший желанием блеснуть пред нами своею лошадью и искусною ездой. С ним состязался другой всадник. Они играли в джерид (буквально «пальмовый стебель»), — плавно кружили по песку, или опрометью скакали рядом, стараясь тронуть друг-друга палками, вероятно представлявшими дротики. Ахмет-Мустафа одержал верх, и побежденный Араб съехал с арены. Оставшись один, сын консула продолжал эволюции: ездил кругом площади шагом, рысью, галопом или, пустил свободно повода, похлопывал длинным бичом: конь — не особенно породистый — вздрагивал, волновался, прял ушами, взвивался, храпя и потряхивая гривой, на дыбы, и, круто повернув на месте, тяжело упадал на передние ноги. Зрелище это тем сильнее приковывало наше внимание, что со дня выезда из Каира мы не видели ни одной лошади, даже в храмах и гробницах не встречали её изображена. Когда, по окончании представления, молодой человек пришел на Саидие, он был осыпан похвалами. Притворяясь крайне смущенным, самолюбивый наездник благодарил туристов; он собственно не знал, что на него смотрят…. он не заслужил… он вовсе не затем… он только пришел осведомиться о моем здоровье… И, весь сияя от восторга, Ахмет-Мустафа горячо пожимал нам руки.
Вечером у Мустафа-аги мне случилось подметить другое проявление арабского тщеславия или славолюбия — не знаю как назвать. В консульстве была снова назначена фантазия. Вследствие исключительного своего положения, созданного рекомендательным письмом, я опять счел долгом отправиться туда раньше других. К счастью, в этот раз меня не ждали, и я избежал залпов над ухом и бенгальского освещения. В первой комнате на большом деревянном сундуке сидели младшие сыновья Мустафы и с ними пожилой Араб в опрятном хитоне, должно-быть дядька. при моем появлении дети спрыгнули было с сундука, потом опять на него взлезли, обратили умоляющий взор к Арабу и потупились… Замешательство их не походило на давешний конфуз; одержимые какою-то мыслью, каким-то невысказанным, заветным желанием, они, как щенята, чуть не взвизгивали от волнения.
— Мои господа видели, как вы записали что-то в свою книжку, объяснил мне дядька, — а теперь им хочется что бы вы и их записали.
Дети, потемнев до корней волос, глядели на пол не шевелясь и не дыша…
Я вынул записную тетрадку.
— Мустафа-баша ибн Мустафа-баша, [80] трепетно, едва слышно продиктовал старший.
— Амин-баша ибн Мустафа-баша, еще беззвучнее продиктовал младший и когда я показал этим малолетним Петрам Ивановичам две строчки крупного письма на белой страничке, оба замерли от восхищения, точно их наградили золотыми медалями. Конечно, этого волшебного праздничного дня они не забудут во всю жизнь! Мало-помалу сходилось общество с пароходов, между колонн открылась пальба и сияние цветных огней, в дом поминутно вбегали слуги, чтобы заряжать ружья и пистолеты, потом, надрываясь, загудела музыка, задребезжало пение, зазвенели танцы, — а Мустафята все не шевелились, оцепенев в невыразимо-сладостном чувстве величия и какого-то благоговения к самим себе.
Сегодня осмотрели на западном берегу Рамезеум (Мемнониум Рамезеса II), гробницы Шеик Абд-эль- Гурие, храм Деир-эль-Мединэ и группу развалин Мединет-Абу.
Из Луксора общество поехало тем же путем, через Нил, через канал, потом мимо колоссов; другой дороги, кажется, нет. Далеко за колоссами, в пустыне, у подножия скал, черною нитью извивалось похоронное шествие; оно вышло к нам на встречу из колоннад Рамезеума. Процессия состояла почти исключительно из женщин, в обычных черных одеяниях. Мужчины присутствовали только в качестве переносчиков и под звуки сподручной песни; медленно тащили на носилках тело зашитое в грубый мешок.
По внешнему виду, кроме величественности присущей всем египетским храмам, Мемнониум отличается еще изяществом, которым отчасти обязан разрушению. Наружные его стены сохранились в немногих местах, так что с первого взгляда храм являет собрание одних колонн, нередко очень красивых. Большая часть их изображаете стебли лотоса и папируса, увенчанные распустившимися цветами и усеченными бутонами; есть и так-называемые «озириды» — четырехгранные столпы, подпертые с одной стороны кариатидой, представляющею спеленатого владыку подземного царства. Четыре такие колонны с обезглавленными статуями как бы служат фасадом.
Внутри три четверти помещений тоже разорены. Из уцелевших достойны внимания, во-первых, большая зала, потолок которой с парящими по звездному небу орлами поддержан 48 колоннами, во-вторых, комната рядом, «где хранились книги Тота, т. е. библиотека, с надписью над входом: „услада души“ [81] и с символическим изображением на плафоне двенадцати египетских месяцев. По стенам приметил я лишь нескольких наполовину стертых богов с выколупанными головами, да непонятное дерево, симметрично распростершее свои ветви и листья. Мастера живописать людей и особей животного царства, коим в картинах придается только известная степень безобразия, именуемая египетскою печатью, художники фараонов совсем не умели рисовать растений — впрочем и рисовали-то их редко. Тогда как всякий ребенок может на рисунках египетских памятников определить породы млекопитающих, птиц и рыб, изображения деревьев и злаков ставят в тупик самых смелых египтологов, даже тех, которые в кругу своих обычных изысканий, трудно поддающихся посторонней проверке, ни на минуту не задумаются над истолкованием мудренейших иероглифов, иносказательных знаков или эмблем {20}.
На песке возле храма лежать каменные глыбы. Сначала они показались мне бесформенными, потом я признал в них части огромной статуи. Это неведомою силой поваленный и разбитый колосс Рамзеса Великого, размерами превосходящий даже болванов Амунофа III (по приблизительному расчету обломки в совокупности весят 900 тонн). Ноги от колен вниз и престол раздроблены на мелкие куски; остальная часть перебита у пояса. Несмотря на все старания, я ни откуда не мог на нее вскарабкаться. По Диодору, на подставе было написано: „я царь царей, Озимандиас; кто хочет знать, как я велик и где лежу, тот превзойди меня в одном из моих творений!“ Но люди, забывшие думать о величии „царя царей“, давно нашли место, где он лежал (нумер седьмой в Баб-эль-Мелюке) и, ограбив. уничтожили его труп; в лучшем его „творении“, полуразрушенном Мемнониуме, какою-то несмолкаемою насмешкой звучат дерзкий писк и щебетание воробьев, в несметном числе гнездящихся по архитравам и карнизам, а из поверженного каменного туловища Арабы выпиливают себе жернова…
В скалистых горах, саженях в двухстах от храма, чернеют на разной вышине прямоугольные, почти квадратные входы могил Шейх Абд-эль-Гурнэ, — название, заимствованное у жалкой деревушки, отчасти залепившей кладбище. Гробницы, преимущественно бенигассанского типа (горизонтальные комнаты на одном уровне со входом), хотя и пронумерованы добродетельным г. Гарднером Уилькинсоном, тем не менее сплошь и рядом обращены в жилье; снаружи» к ним пристроены небольшие сенцы в виде закут. Мы посетили только свободный от постоя тридцать пятый нумер, усыпальницу знатного жреца времен Тутмеса III с тонкою живописью на цементе, еще сохранившею, несмотря на грабительства путешественников, прелесть законченного эпического рассказа. Здесь опять переносишься в мирное течение древнеегипетской будничной и праздничной жизни. Весьма тщательно написанные коричневые люди ростом в небольшую куклу, рассыпавшись повсюду, иссекают колоссов и сфинксов, готовят кирпичи или канаты, занимаются кузнечным мастерством, обедают при звуках музыки и т. п. Между прочим на разграфленной стене, в пяти вереницах, одни над другими следуют старейшины некоторых африканских и азиатских племен, предлагающие подарки или платящие дань Тутмесу III {21}.
Деир-эль-Мединэ — небольшой храм богини Атор, обнесенный высокою кирпичною городьбой. На одной из его стен представлено судилище того света. Сорок два неизвестных судьи под председательством Озириса вершат судьбы умерших; пред Озирисом на бутоне лотоса стоят четыре гения смерти; возле
