Смирна представлялась мне черноокою девушкой в одеждах из дамасских тканей, с плющом и родами в благоуханных волосах.
Рассвело, серый день прокрался в каюту, поднялся шум на палубе, и мечты мои улетели.
Когда я вставал, греческий священник, должно-быть из города, отпахнуть занавеску и покропил меня святою водой с привязанной на палочку губки. Турчанки — смелые, веселые, без покрывал — шныряли пред моею дверью, из чего я заключил, что Нусрет-паша съехал. Отсутствие его развязало руки и Семену Семеновичу, который вытребовал у Алинра плату за билет первого класса.
Я вышел, и сердце во мне сжалось, как при виде искаженного лица, когда-то любимого, сиявшего красотой. Кругом залива, как и сперва, высились горы, но зимой они угрюмы и безжизненны: исчезли зелень, голубое небо и солнечный свет, — исчезла гармония в картине; над чертою воды, из конца в конец, бестолково пестреют здания… Я не признал моей Смирны.
И на улицах все изменилось, все незнакомо: чинары осыпались, редкостные цветы отцвели; лозы, колебавшиеся грациозными гирляндами, теперь без кистей и без листьев, сплелись в узлы и висят в вышине, подобно иссохшим змеям; только ветви апельсинных дерев, сердито качаемые ветром, темнеют зеленью и золотятся плодами. Медленно подвигаюсь я, минуя лужи, вонючие ручейки, собак и нищих; тротуаров нет, и при ходьбе по адской мостовой больно подошвам. — Прошлый раз я не замечал всего этого. В переулках надо спасаться от верблюдов, а то придушат вьюками к стене — и угодишь в дверь домов, как при проезде кареты Ни Перской улице.
Был в консульстве. В канцелярии, на стульях и на диванах, окаменело человек двенадцать безмолвных почтителен; нависшие черные брови и носы как у попугаев обличали их восточное происхождение. Это были те «Русские», которых столько в Турции, — люди, принявшие русское подданство для торговых целей или из других материальных выгод. Много разного рода прошений, преимущественно на французском языке — часто бессмысленных, всегда безграмотных — поступают от этих господ в наши агентства на Востоке. «Русские» жалуются друг на друга, заявляют претензии на иностранцев, заводят процессы с Турецким правительством. Консул показывал мне не мало образчиков высокого слога и последовательного изложения мыслей.
Но меня более интересовал лежавший на столе, в числе прочих бумаг, паспорт некоей «поклонницы», оренбургской мещанки Анны Константиновой, — быть может оттого, что на нем не было обозначено особых примет, возраста, цвета волос и т. д. Вот что узнал я о его предъявительниц.
Позапрошлым летом, на пути из Иерусалима, Анна Константинова занемогла в Смирне и была помещена в здешний госпиталь. Вскоре она оправилась, но заболела другою более упорною, хотя и не опасною болезнью: безумно влюбилась в одного из больничных служителей. Между тем срок её паспорту истек, и наши власти посадили поклонницу на первый отходивший в Одессу пароход, отписав кому следует о водворении её на место-жительство; из Одессы Анну Константинову препроводили по этапу в Оренбург. Минул год; Анна Константинова снова отправилась ко Гробу Господню, но в этот раз, не доехав даже до Иерусалима, высадилась в Смирне и поселилась в больнице. Директор последней обратился к нашему консулу. «Не хочет уходить — так пускай по крайней мере занеможет», просил он. Консул потребовал, чтобы поклонница возвратилась на родину; однако ни угрозы, ни увещания не помогли, она только плакала в ответ. Теперь, во избежание соблазна, решено отправить ее отсюда во что бы то ни стало, куда-нибудь, хоть ко Святым Местам, и Анна Константинова едет с нашим пароходом до Яффы.
Утром, когда я съезжал в город, сумрачный Семен Семенович провозгласила «снимаемся в четыре: ждать вас не будем».
Ровно в 4 часа я был дома.
Семен Семенович просветлел, вероятно отоспался на якоре, к тому же грузу было много: сотни пудов валлонея опускались в трюм.
Нусрет-паша, давно уже вернувшийся, обрадовался мне как родному и тотчас принялся сообщать свои дневные впечатления. В мое отсутствие смирнский генерал-губернатор Хуршид-паша сделал ему визит на Константин и привез в подарок винограду, до того душистого, что в меня невольно закрадывается сомнение, не посыпал ли его Нусрет-паша порошком.
— И зачем велят нам заходить в Хиос - восклицал за утренним чаем Семен Семенович;—сколько угля перевел, а хоть бы кошка на пароход села! Ну да и ноченька выдалась славная, прибавил он, протирая глаза.
Утро было тоже очень недурно. Я проснулся на полу, выброшенный с тюфяком и подушками: из койки; возле раскиданы были платье, папиросы, умывальные принадлежности, стакан из толстого стекла катался в разные стороны и дорожные мешки принять наступательное положение.
Одеться и умыться стоило большого труда: пол то подымался, и я, казалось, делался так тучен что колени гнулись под тяжестью тела; то наоборот он уходил из-под ног, и я становился легче пуха, словно во сне, когда собираешься лететь, но терял равновесие и против всякого ожидания прегрузно и пребольно наталкивался на стену или на рукомойник. — Я вышел, не подобрав вещей, и запер наглухо дверь.
— Пусть их там резвятся, заметил капитан, — лишь бы не разбежались по кают-компании.
После завтрака девочка Черкешенка, смеющая вход повсюду, тащила меня из-за стола. Качка не влияет на нее, и мы по целым часам бродим по Константину в то время, как Черкесы-богатыри безмолвно и недвижно сидят в кружке, скорчив ноги и низко пригнув к коленям черные папахи. Аргусов сломила морская болезнь; если один из них порой и взглянет в нашу сторону, он смотрит доверчиво, как цепная собака, у которой прохожий гладит щенка, отбежавшего от конуры.
Сегодня что-то поразило мою подругу: раскрасневшаяся, взволнованная, она твердит непонятные речи и влечет меня к выходу.
С палубы величественный вид. Точно вершины затопленных морем гор стоят кругом неприветные острова; по мере того, как мы подходим. они медленно, будто нехотя, расступаются, чтобы дать нам дорогу; а там, впереди, снова темное море, и острова за островами, уходя в туман, синеют и теряются на горизонте. Чем они дальше, тем изящнее их волнистые абрисы, и за перламутровою дымкой, обманчивою как женская вуаль, воображение угадывает тенистые сады, утесы и водопады. Но пароход приблизится, и обаяние исчезнет: те же нагие склоны, каменистые изволоки, кое-где обглоданный кустарник. На острова, по большей части необитаемые, летом перевозят стада для пастьбы. Всякий клочок удобной почвы обработан — впрочем её почти нет; растительность, довольно жалкая, покрывает лишь восточные покатости, обращенный к материку, — оттого ли, что ветер приносить семена трав из Азии, или утреннее солнце живительнее вечернего и молодые лучи его, целуя, плодотворят землю?
На севере, занесенные дождем, рисовались очертания Самоса, родины Эрострата. Здесь царствовал знаменитый тиран, которого преследовало счастье.
припоминал я:
Но девочка возмутилась моею рассеянностью. Но затем она меня привела, чтоб я стоял как вкопанный и разговаривал сам с собою, глядя в пространство. Он всякую минуту может скрыться — отдышется на свежем воздухе и снова уйдет вглубь. И пальчик с красным ноготком указывал на измазанного сажею кочегара, который вылез по пояс из-под полу и ворочал своими большими белками.
Немалое изумление возбуждали также в ребенке торчавшие наружу из нар босые ноги поклонников, бесчувственно распростертых одни над другими.
Я подивился и на кочегара, и на ноги богомольцев.
