качеством, можно приобрести не только в оптовом складе на Вокзальной улице, но и на Николаевском проспекте, на улицах Межениновская, Асинкритовская, Тобизеновская и Кабинетская, а также в гостинице «Россия», железнодорожном собрании, в буфете станции Ново-Николаевск и заводских пивных лавках.
Вот как размахнулись! Куда ни ступи — везде пиво Крюгера!
Завод Н.А. Адрианова предлагал фруктовые воды, вырабатываемые исключительно на сахаре, а тем, кто не верил, говорили: желающие могут проверить это химическим анализом и убедиться таким путем в отсутствии какой-либо фальсификации. И скромно извещали, что завод награжден тремя золотыми медалями.
Неужели отыщется маловер, который будет их проверять химическим анализом, золотых-то медалистов?!
…Торжественные дни перемежались буднями, и тихо заканчивался в городе февраль. Добрый, славный месяц, хотя и вьюжный…
— Вот темноты дождемся, и скорым ходом… — Кузьма швыркнул застуженным на ветру носом и плотнее натянул, на самые глаза, свою лохматую, обтерханную шапку. — Верное слово — был он там!
— А вдруг он, твой знакомый, специально тебе сказал? Придем, а там — засада.
— Да быть не может, Николай Иванович! Он мужик непричастный, ему никакой выгоды нету. Идти надо!
Николай Иванович помолчал, вздернул воротник своего пальто, отвернулся, чтобы режущий ветер дул в спину, и негромко, но твердо выговорил:
— Ладно, идем. Стемнеет, и тронемся.
Они ютились за стеной брошенного дома, где нашли приют после того, как Гонтов отказал им в ночлеге на барже. Дом летом сгорел, стоял без крыши, с выбитыми окнами, но лучшего на сегодняшнюю ночь ничего не было, и решили бедовать здесь. После обеда Кузьма отправился до ближайшей лавки, чтобы купить еды, и там, встретив знакомого мужика, извозчика, совершенно случайно узнал, что Вася-Конь намедни куролесил на Инской улице, сорил деньгами, переходя из одного веселого дома в другой, и, в конце концов, утихомирился у молодой вдовы Стешки.
«Что же он вытворяет, поганец, — сердился Николай Иванович, — неужели не понимает, что Гречман за нами сейчас настоящую охоту открыл?.. Эх, деревня-матушка!»
Серый метельный денек быстро скукожился, померк, и без всякого перехода легла темнота. Пора. Николай Иванович и Кузьма покинули свое укрытие и двинулись, прижимаясь поближе к заборам, в сторону Инской улицы.
В окнах дома вдовы Стеши теплился желтый свет.
— Вот здесь она и проживает, красавица…
— Что, бывал? — с усмешкой спросил Николай Иванович.
— Да так, забегал по делам. — Кузьма смущенно кашлянул в кулак и предложил: — Давай сначала я зайду, мало ли чего… Знак подам.
И первым вошел, открыв низенькие ворота. Скоро ворота снова открылись, и Кузьма позвал:
— Заходи, чисто.
В доме, освещенном двумя керосиновыми лампами, пахло свежими шаньгами, недавно вымытыми полами и жареной рыбой. Дородная хозяйка, сияя глазами, стояла возле печки, улыбалась алыми губами и словно бы невзначай расправляла на высокой груди вишневую кофту с диковинными голубыми цветами.
— Добрый вечер, — негромко произнес Николай Иванович, отряхивая с пальто снег.
— И вам — добрый, — отозвалась Стеша, не переставая улыбаться. Затем вздохнула, еще туже натянув на груди кофту, и сообщила: — Не ко времени вы, господа хорошие, заявились…
— Мы всегда ко времени, — строго перебил ее Кузьма. — Рассказывай, когда у тебя Вася-Конь был? Что говорил, куда ушел? Или, может, ты его прячешь здесь?
— Какой еще Вася-Конь? — удивилась Стеша. — Я вам, чай, не кобыла!
— Степанида! Не придуряйся! Мы по-серьезному спрашивам, не до смешков!
Николай Иванович между тем расстегнул пальто, уселся за стол, накрытый скатертью, вытащил из кармана револьвер и положил перед собой. Негромко приказал:
— Садись.
Стеша боязливо присела на краешек стула.
— Рассказывай. И запомни: я два раза не повторяю.
— А… а… что рассказывать?
— Где Василий? Куда ушел? Как он у тебя оказался?
— Это… стрельбу уберите… боюсь я… А сказать… Сказать мне особо нечего. Он два дня до меня гулял, а ко мне под вечер, вот также приполз, все жаловался, что любовь у него несчастная. Я, говорит, с тобой, Стеша, забыть ее желаю. И все заставлял меня на гармони играть. На другой день я его в бане выпарила, мало-мало отпоила чаем, еще оставляла, а он — нет, и ушел, на ночь глядя.
— Когда ушел?
— Вчера это было.
— А куда — не сказал, конечно?
— Я ж не жена ему…
Во время разговора Стеша поглядывала в окно, прислушивалась, и голос у нее становился все беспокойнее.
— Кого ждешь? — Николай Иванович постучал пальцами по скатерти. — Только не врать…
— Да чего меня пугаете? Ну спасу нет — все пугают! А давайте я вас напугаю! Пристава жду, Чукеева, хряка этого! Он деньги сегодня собирает. Число-то какое? Вот и явится, хоть земля развернись. Угощенье ему, денежки, само собой, чтоб в участок не утащил, ну а коли пожелает — значит, и удовольствие доставить придется. Все уразумели? Теперь собирайтесь, и — скатертью дорога! Пугальщики!
Щеки у Стеши зарозовели, в сверкающих глазах будто огонек вспыхнул, высокая грудь под натянутой кофтой колыхалась, и — чудо, как была хороша молодая вдова! — Кузьма, сам того не замечая, даже губы облизнул.
— Вот это конфигурация! — Николай Иванович усмехнулся. — Мечтать будешь, а не придумаешь. Кузьма, несправедливо получается: мы голодные, холодные, а все угощение Чукееву достанется. Лишнее оно ему, он и так толстый.
Кузьма, не понимая, куда клонит Николай Иванович, молчал. Продолжал во все глаза глядеть на Стешу.
— Слышишь, Кузьма, — продолжал Николай Иванович, — покушать бы нам не мешало.
— Я завсегда, — торопливо отозвался тот.
— Ну, тогда накрывай, хозяйка. И слушай, что скажу. Как только Чукеев войдет, начинай орать, да погромче. Будто мы силой сюда влезли. Поняла? Вот и умница. Теперь на стол накрывай.
Стеша вскочила со стула, засуетилась, доставая из шкафа посуду. Кузьма вопросительно глянул на Николая Ивановича, но тот в ответ лишь приложил к губам палец, а затем сделал рукой знак, показывая, чтобы Кузьма вышел. Кузьма сразу сообразил и проворно выскользнул в двери. Николай Иванович снял пальто, небрежно бросил его на спинку стула, сверху пристроил шапку. Затем, подумав, сунул руку во внутренний карман, вытащил небольшой сверток, оглянулся, увидел на стене зеркало и подошел к нему. Стеша, расставляя на столе посуду, подняла голову и замерла, чуть приоткрыв рот: возле зеркала стоял чернобородый мужчина, изменившийся до неузнаваемости, и смотрел на нее суровым и величественным взглядом, таким, что Стеша даже растерялась и спросила невпопад:
— Чего-то желаете?
— Желаем, — даже голос у мужчины изменился, стал густым и протяжным, — желаем хорошего угощения. Пиво у тебя, хозяйка, имеется?
— Наливочка есть, — совсем растерялась Стеша, — а пиво… пиво не добродило еще, слабенькое.
— А нам крепкого и не требуется. Только наливай побольше, побо-о-льше, не скупись, мы за все заплатим.
Стеша послушно нацедила из лагушка в большущую стеклянную бутыль темного и пахучего пива.
