— Чепуха! Этот сукин сын уйдет и от ваших «Вулканов»!
— Да вы, похоже, восхищаетесь им? Мистер Йенсен, полюбуйтесь-ка на ваших подчиненных!..
— Прекратите, черт возьми! — Йенсен хлопнул ладонью по столу и поднял на препирающихся коллег воспаленные от недосыпания глаза. — Сейчас важно обнаружить его. В самое кратчайшее время!.. Где ваши рейнджеры, полковник?
— На месте, мистер Йенсен. И не сомневайтесь, они скоро найдут его. — Беркович приблизился к столу и, склонившись над картой, постучал пухлым пальцем по серым квадратикам городских кварталов. — Мои люди потеряли его где-то здесь. Теперь, когда каракатица остановилась в каких-нибудь двух-трех милях отсюда, тонометры стали бесполезными.
— Да… Каракатица действительно остановилась, — озадаченно пробормотал Йенсен. — Но почему, черт возьми? Что заставило ее встать перед самым городом?..
— Может быть, урановые ловушки?
— Этот пустяк?.. Сомневаюсь. Она толчется на одном месте уже более двух часов, а первых контейнеров, если помните, ей едва хватило на десять — пятнадцать минут.
— Как бы то ни было, песенка нашего мучителя спета. — Беркович не без злорадства скосил глаза на Йенсена. — Над районом патрулирует около десятка боевых вертолетов. Улицы пусты, и любого, выбравшегося погулять на открытое пространство, немедленно засекут.
— И все же… Почему она остановилась? — Иенсен хмуро сверлил карту взглядом. — Должен быть какой-то ответ!
— Уж не думаете ли вы, что это русский ее остановил?
— А почему бы и нет? — тихо спросил Иенсен. Медленно подняв голову, он отчетливо произнес: — Послушайте, Беркович, прикажите вашим людям в русского не стрелять.
— Это что, шутка? Она весьма неудачная, мистер Иенсен.
— Это не шутка, Беркович.
— Черта с два я отдам такой приказ! Они найдут русского и превратят в решето!
— В таком случае вы отстраняетесь от командной должности, — процедил Иенсен. — Полномочий у меня достаточно, не сомневайтесь. Потрудитесь уведомить своих заместителей о случившемся и…
— Секундочку! — Беркович умиротворяюще вскинул ладони. — В чем дело, Джек?
Чего ты вдруг разбушевался? Ты хочешь, чтобы русского попытались взять живым? Хорошо, попробуем… Мне не очень понятна твоя политика, но если ты настаиваешь…
— Да, настаиваю.
Изобразив что-то отдаленно напоминающее кивок, Беркович грузно поднялся и тяжелым носорожьим шагом отошел к окну. Тень брезгливости промелькнула на его рыхлом лице. Он, взрослый, угодил в подчинение к мальчугану… Такого давно уже не случалось. Ни координатор, ни сам президент не позволяли в разговоре с ним пренебрежительного тона. Затянувшаяся роль второго — вот с чем приходилось ему мириться…
С той же брезгливой гримасой Беркович оглядел помещение. Штаб-квартира ЦРУ, временно отданная в ведение НЦ, успела превратиться в нечто неописуемое.
Разбросанные по полу бумаги, банки и бутылки из-под пива, настежь распахнутые окна, столы, загроможденные радиостанциями и тонометрами…
Утомленные сотрудники отдыхали прямо здесь же, при начальстве, заняв свободные диваны и кресла, сладко похрапывая на полу. Деятели из НЦ, видите ли, не хотели терять ни единой минуты на сборы подчиненных! Конечно, куда как проще — свистнул в два пальца, и готово…
Беркович опустил глаза. У самого окна, уронив голову на грудь и привалившись спиной к стене, спал Фил Николсон. Глядя на него, представитель ЦРУ дал мысленное определение тому, что видел: «Балаган!.. Форменный балаган!..»
Гуль не почувствовал, как из него вышла пуля. Сон заменил анестезию. Он спал и одновременно находился в крохотном и странном кинозале. Экран был не плоским — он охватывал все видимое пространство. И с этого экрана — отовсюду, куда Гуль только ни оборачивался, на него глядели иконоподобные лики.
На этот раз Гуль мог разговаривать со всеми одновременно. Хор голосов удивительно складно помещался в голове — может быть, оттого, что язык, на котором они беседовали, состоял не из фраз и не из образов. Он был подобен мелодии, текущей в обход слуха, в обход мозга — может быть, прямиком в душу. Он понимал их, а они понимали его. Тем не менее даже в эти секунды Гуль был уверен, что, проснувшись, не сумеет воспроизвести ни мгновения.
Как и прежде, Мудрецы не учили и не пытались доказывать. Всякое доказательство — всего лишь довод рассудка и уже потому зиждется на ошибке.
Им было важно, чтобы Гуль все решил сам. И они давали ему время, натягивая узду и взнуздывая оголодавшее чудовище. Сдерживая каракатицу, они ждали его решения.
Человек становится человеком только тогда, когда начинает размышлять над своим и чужим, когда это свое и чужое замешивает в единое, и невозможно ударить постороннего, ибо любой посторонний стал частицей тебя. ОНИ это умели. Потому и прозывались Мудрецами. Они обладали терпением, которое казалось ему непостижимым. С прилежанием ваятелей они трудились над человеческими половинками, склеивая их Любовью, стоически наблюдая, как вновь и вновь разваливаются непослушные фигурки. Но сейчас Мудрецы беззвучно праздновали одну из своих немногочисленных побед. Потому что знали, что он вернется, и знали куда. И странно — Гуль не ощущал протеста.
Это была беседа равных. Мудрецы предугадали его решение, до самой последней минуты ничем не выдав своей прозорливости. Его привязанность к земному воспринималась ими серьезно. Они рисковали, двигаясь по краешку обрыва, но в конечном счете одержали победу. Ему было жаль оставлять этот пестрый и непоседливый мир, жаль себя, и все же он не желал остаться монстром. Он слышал, как трещат и перетираются опутавшие каракатицу цепи. Мудрецы сдерживали ее из последних сил. Но по-прежнему терпеливо ждали. Не торопя, не жалуясь, не попрекая…
Уже просыпаясь, Гуль отыскал среди множества лиц пару удивительно знакомых.
И, кажется, успел им улыбнуться. На мгновение мелькнул образ Пилберга, но это была уже полуявь. Он открыл глаза с убежденностью, что Пилберг ему только примерещился.
Широкая кровать, лужица окаменевшей крови на полу…
Оглядев незнакомую обстановку. Гуль постарался вспомнить, каким образом очутился здесь — в чужом доме, в чужой квартире. Впрочем, последние дни он только и делал, что перемещался из одной чужой квартиры в другую.
Поднявшись, он вышел на лестничную площадку, с недоверием прислушиваясь к царящей вокруг тишине. И тотчас показалось, что внизу кто-то вполголоса бормочет. С опозданием Гуль сообразил, что это не голос. Он снова слышал мысли крадущихся к нему людей. Перегнувшись через перила, посмотрел вниз.
Глаза его столкнулись с глазами мужчины, замершего на ступенях. Агент испугался, и испуг этот неприятным эхом отозвался в голове Гуля. Кое-как он заставил себя сосредоточиться. Парализующий удар накрыл агента, и теперь тот не в состоянии был шевельнуть ни рукой, ни ногой. Спустившись, Гуль не очень уверенно обыскал его. В боковом кармане лежал тонометр, во внутреннем — пистолет с глушителем. Переложив то и другое в карманы. Гуль продолжил спуск.
Еще до того как он покинул здание, им овладело знакомое чувство опасности.
Ускорил шаги. Выскочив на залитую солнцем улицу, устремился к веренице припаркованных автомобилей. Часть из них была разбита, и он не сразу отыскал исправную машину. Вырвав дверцу, плюхнулся на сиденье и бегло осмотрелся.
Впервые в жизни он сидел за рулем и все-таки не сомневался, что заставит машину завестись и двинуться туда, куда нужно. Так оно и вышло. Та же незримая энергия, что столь властно воздействовала на людей, помогла ему пробудить двигатель. Но выехал он со стоянки крайне неудачно — помяв и поцарапав близстоящие легковушки. Ругаясь, Гуль повернул на дорогу. Тело его словно ожило. Сказывалась близость каракатицы, и, сам того не подозревая. Гуль начал суетиться. Из-за этого машина перемещалась
