Маятник веков

иди, мол, с Богом! - и Александр, отвесив поясной поклон, уже попятился к двери, но вдруг спросил: - дозволь узнать, благодетель милостивый: те книги греческой земли, что мне переписывать надлежит, не привезены ли при великом государе Иоанне Третьем греческой царевною - его супругою?. Дьяк уставился на него с явным удивлением и нескрываемым неудовольствием: - тебе - то что до этого, холопское отродье? Ты откедова про то прослышал? Не твое собачье дело - кто чего привез к нам на Москву! Ступай, пока спина не вздулась от плетей , да впредь гляди: поменьше вопрошай, собачий сын, больших людей - целее будешь! Александр торопливо кивнул и, проговорив виновато: - прости, благодетель, спасибо за науку... не вели казнить... торопливо вышел. Кум попа, выйдя с ним вместе, стал ему выговаривать: - экой несуразной! Кто ты против этого дьяка, чтобы он разговоры с тобой разговаривал!? Да и не знает он, наверно, про те книги, - добавил он, усмехнувшись. - А вот. я тебя сведу с одним монахом - ученейший муж! Вот его и спроси! И, действительно, вскорости свел... Монаха почему - то звали отец Авель, Сразу было видно, что он праведен, умен и проницателен. С Александром разговаривал охотно, но поглядывал на него с некоторым удивлением и любопытством. Его взгляд, казалось, говорил: - не прост ты, братец, ох - не прост! Большая в тебе тайна, человече! Но с бестактными вопросами не лез - все больше вопрошал о том, что собеседник думает о Боге, да о смысле жизни, мироздании и о судьбах Мира... Александр сперва старался скрыть, что много знает, но не удавалось, а потом и не хотелось: больно уж располагал к себе такой прекрасный собеседник - истинный интеллигент своей эпохи! О библиотеке Софьи Палеолог отец Авель знал, похваливал ее: - из-рядный кладезь мудрости, сам черпаю частенько из него - но оскудел, премного оскудел! И мыши да крысы погрызли, и огнь пожрал, и растащили многое... Да и свалено все буреломом, в одной куче с другими писаньями, не всегда и многомудрыми... А ты - то, Александр, откуда черпал всякую премудрость? - вопросил он несколько лукаво, но по - доброму. - Ведь много, много нахватал - я в этом понимаю толк... Уж не у иноземцев ли каких? - Да, это правда: ездил - плавал я с купцами, был в ганзейских городах, с немцами учеными хлеб - соль водил: самого Нострадамуса знал... При этом имени отец Авель укоризненно покачал головой: - краем уха слыхал про того чернокнижника.- Ну, и чего он наплел - то тебе?. - Наплел немало: все сказал, что будет аж до самого двухтысячного года от Рождества Христова. -Ну! И ты ему поверил? - Как сказать... А вдруг он и вправду провидец? - Что ж, может, и вправду... Только вот откуда этот дар - не от лукавого ли? Ведь Господу неугодно, чтобы человеки знали, что их ждет во мгле времен! Ведомо только, что когда - то будет конец света, а в последние времена придет Антихрист и затеется Армагеддон... - Не сказывал ли он, скоро ли? - быстро спросил собеседник - смущенно, почти воровато. - Нет, отче, этого не сказывал, но вроде говорил, что лет этак через триста страшные дела начнутся на Руси: царей не станет, Церковь Православная гонима будет, народ станет поклоняться лжепророкам, будут литься реки крови, правды меж людьми не станет, править будут на Руси разбойники, и длиться это будет долго : лет семьдесят с гаком... - Да, скорбно, скорбно, - тяжело вздохнул монах, - было видно, что он искренне печалится, - Но, однако, триста лет - такая даль... А ведь и сейчас на Руси много скорбного: бунташные, смутные времена! Скоро ли кончатся? - Вроде бы лет через семь... Но и после смуты долго будем бедовать: Иноземцы - католики будут нас воевать, но не одолеют! А лет через сто станет наша Россия великой державой: ее будут везде уважать и бояться! - Ну, что ж: уважать - это лепо! А бояться что ж мы, звери лютые какие? Нет! Когда тебя боятся - это плохо! - Так бояться будут кто? Еретики - католики, да лютеране всякие, да магометане поганые... - Оно конечно: мусульманская - то вера, может, и поганая, и много мы от них терпели, - проговорил отец Авель как бы в нерешительности, да и католики, и особливо лютеране - может, и еретики, а все люди, человеки. Не велел Спаситель наш истреблять людей - каковы б они ни были: на каждом человеке - образ Божий! Александр порядком растерялся: не ожидал услышать такое от человека семнадцатого столетия! Как видно, во все времена и во всякой стране были люди, не разделявшие предрассудков своего времени - настоящие Человеки, любившие все человечество и проливавшие свет Добра и Истины в кровавый мрак своих эпох! Наверно, такие и есть Соль Земли! Глава 4. Жить Александр продолжал у попа, которого, как оказалось, звали просто Филька. Прихожане так и говорили про него: поп Филька, хоть и видно было, что уважают. Просто - напросто простых людей, даже духовного звания, если это было 'белое' духовенство, по имени - отчеству не величали, да и отчеств не было в ходу: было нечто вроде фамилий - скажем, Филька Петрухин - стало быть, Петрухин сын. В глаза же обращались к нему 'батюшка' - в том числе и сама попадья. Александр, хоть и был подготовлен, но все же растерялся, когда, впервые проснувшись после трансформации, обнаружил, что он не один: на широкой и мягко застеленной лавке, свернувшись калачиком, сладко спала миловидная русоволосая девочка - именно девочка, лет тринадцати с виду. - Неужели уже обвенчали? - подумал он с замиранием сердца. Вот так номер: 'без меня меня женили!' И что ж теперь делать? Ему было трудно полностью разглядеть лицо спящей, но сходство с Наташей он сразу заметил. Тут она зашевелилась, сладко потянулась и, не открывая глаз, уткнулась своим милым личиком ему в плечо. Он невольно погладил ее по головке, после чего она нежно прильнула к нему. А через несколько минут, открыв глаза и посмотрев немного удивленно, привлекла его к себе довольно энергично. Александру сделалось не по себе: он понял, чего от него ждут, и запаниковал: - неужели придется с ребенком... - нет! Ни за что! А, с другой стороны, что она - то подумает? Что разонравилась суженому? Или чем - то его прогневила? И как долго может длиться этот нонсенс? Да, уж воистину - вляпался! Пока в его голове лихорадочно проносились все эти смятенные мысли, ситуация становилась все безысходнее и безысходнее. Наконец, ему удалось, запинаясь, пробормотать: - извини, мол, хворый я сегодня... Она участливо потрогала его лоб, покачала головой и, накинув сарафан, выскользнула из каморки. На весь день его оставили в покое, как 'болящего', и даже дали выпить какого - то лекарства - сладкого и духовитого медового отвара с травами. 'Прохворав' с неделю, он сказал и супруге, и попу, что, исцеления ради, дал зарок к жене не приближаться. Жена, потупившись, приняла это смиренно, но поп стал журить: - Не дело удумал, Лександр! Почитай, медовый месяц миноваться не успел, а ты... Негоже эдак - то супругу забижать, негоже. Да и, примечаю, вроде не люба она тебе: и не поколотил ни разу! Уж коли до баб не охоч, так в монахи бы шел! А коль оженился - изволь не дурить: ведь сам Господь сказал: 'Плодитесь, размножайтесь'! А зарок твой глупой я с тебя, как поп, снимаю. А не станешь жить с супружницей - такую эпитимью наложу, что не обрадуешься! . Александр, после такого пасторского внушения, решил, что 'плетью обуха не перешибешь', и придется покориться, но формально: все равно ничего не получится. И, действительно, сперва не получалось, но вдруг как - то раз получилось... А потом - еще раз, и еще... Короче, его 'семейная жизнь' помаленьку 'наладилась'... Поначалу ему было здорово не по себе, а потом попривык... Глава 5. Чем больше Александр приглядывался к своей непрошенной жене - полуребенку, тем она больше его умиляла: тихая, покорная, она всегда 'смотрела ему в рот', всегда беспрекословно и, как правило, охотно делала все, о чем бы он ее ни попросил. Стоило ему заговорить чуть громче, как она тотчас робела и сжималась, будто бы ждала физической расправы. Хотя Александр никогда ее пальцем не трогал, и это ее, по - видимому, удивляло - может даже, огорчало... - Жену надо учить, - говорили ему нередко и поп, и попадья, - не то разбалуется! Но тот испытывал омерзение при одной мысли о чем - то подобном, да и поводов к таким действиям явно не видел: не колотить же за случайно разбитую плошку или пересоленные щи! Хотя прекрасно знал и наблюдал не раз, что именно за это и колотят своих жен люди той эпохи... И бедные жены изрядно побаивались своих тяжелых на руку мужей, но, похоже, все - таки, как правило, любили... - Хорошо, что я не женщина двадцатого столетия, - думалось ему частенько, - уж та бы не стерпела, да дала бы сдачи! А потом ее или забили бы до смерти, или, в лучшем случае, надолго б заперли в домашнюю тюрьму! Впрочем, надо еще разобраться - кому из них хуже: этим забитым, бесправным, изруганным бабам или моим 'вьючно - сумчатым' современницам? Образованным, цивилизованным, 'самостоятельным', но частенько таким несчастливым, таким одиноким! У этих муж - кормилец, и опора, и наставник, а у наших? Будто чемодан без ручки: и тащить невмоготу, и бросить жалко! И кого осчастливило 'равноправие' это дурацкое? И те, и другие 'качают права', а вся жизнь идет прахом! Легкомысленные браки и дурацкие разводы, безотцовщина - а разве вырастишь мужчину без отца? Вот их теперь и нету! И не так уж, видно, страшны эти оплеухи да тычки, когда есть главное: ответственность, привязанность, заботливость... Про любовь здесь мало говорят стесняются, что ли - как, впрочем, и все, кто серьезно относится к этой 'материи', в любые эпохи застенчиво прятали лучшие чувства свои, но любить, похоже, умеют: им, как видно, и в голову не приходит - как это можно не любить Господом данного мужа или данную Богом жену! Он с острым любопытством искал что - то общее между этой данной ему в жены девочкой и той прекрасной женщиной из будущего, о которой частенько вздыхал... Несмотря на огромную разницу в интеллекте, их объединяла восхитительная женственность: он чувствовал, что может и любить, и даже уважать эту дико-невежественную, до смешного неразвитую полудикарку, с которой и поговорить - то было